Что и говорить, великим писателем был Йоханн Вольфганг Гёте. Поэтому, видать, и после кончины своей оказался он способен на нечто необыкновенное. В то время как все простые смертные, покинув бренную оболочку свою, отправлялись по месту назначения — кто в рай, а кто прямиком к чёрту на сковородку, где и пребывали оставшуюся часть вечности, — Йоханну доводилось посещать время от времени нашу землю-матушку, и при этом даже принимать человеческий облик.
Вот и на пороге 3-го тысячелетия занесло его любопытство в Германию. Хотя нет, «любопытство» — это у обычных людей. А у подобных Гёте — любознательность, жажда знаний, полёт мысли и т.п. Одним словом, занесло его всё это дело прямиком в Берлин. Сначала, правда, думал в Ваймар полететь — как-никак большую часть жизни там провёл. А потом головой покачал: «А, что там Ваймар — деревня деревней! Это не то что раньше — Ваймарский двор, центр цивилизации... Да и был я там в прошлый раз — сразу после развала ГДР — одно расстройство. Нет, теперь столицу объединённой Германии хочу посмотреть!» Решил так, махнул рукой и... приземлился на Александерплатц, прямо около памятника Нептуну. Сидит на скамеечке возле фонтана и осторожно к окружающим людям присматривается. А те, видите ли, и не подозревают, что их сам трёхсотлетний старец навестить удосужился — дальше себе мороженное едят, общаются меж собой как ни в чём не бывало, кто пивко попивает, кто фотоаппаратом щёлкает. «Приезжих много, иноземельцев, — отметил про себя наш гость и стал прислушиваться к разговору гуляющих под телевышкой людей. -Это французы,.. это итальянцы,.. а вон те, небось, голландцы», — определял он с улыбкой — как-никак 6-ю языками при жизни владел.
Ходил он так ходил, переводил про себя, улыбался, да вот только захотелось ему в конце концов и земляков своих послушать, так сказать, современный «живой» немецкий. Отошёл Гёте немножко в сторону от «Алекса», в Гумбольдтовский университет, что неподалёку стоит, заглянул, пару лекций послушал, потом студенческое кафе посетил, на автобусе прокатился, даже у пивного ларька постоял. И остался, честно говоря, весьма недоволен результатами своего наблюдения. От того плавного, степенного и благородного немецкого языка, к которому он привык, не осталось и следа. Люди перебрасывались торопливыми, незаконченными фразами, глотая и коверкая окончания слов. Да ещё и бравируя этой своей безобразной манерой, называя её «берлинским жаргоном». Иностранные словца-паразиты типа «супер», «окей», «секс», «чао» и т.п. практически вытеснили соответствующие немецкие понятия, а что касалось мира науки или торговли, то там происходило совершенно явное замещение немецкого языка английским. И это несмотря на то, что большинство специальных терминов можно было прекрасно выразить и по-немецки. Даже бесстыдно пестреющая повсюду реклама — опять-таки в большинстве своём на том же британском, порой без всякого перевода, словно каждый — и стар, и млад — был обязан им владеть. А музыка? Это же просто форменное безобразие — ни единой немецкой песни за полдня путешествия было не услышать — ни по радио, ни по телевидению! Да что там говорить — в университете целые лекции, за исключением коротенького вступления, читались на английском языке. «Neudeutsch» — так называли его даже сами профессора, подчёркивая, как расценил это Гёте, полное отсутствие своей национальной гордости. Взгрустнулось Йоханну не на шутку: «Глядишь, когда я в следующий раз здесь появлюсь, великого когда-то немецкого языка и в помине не останется. Все, небось, будут на «neudeutsch» общаться!..»
Углубился он так в эти печальные мысли, да и сам не заметил, как в трамвае очутился. И завёз его этот трамвай куда-то далеко-далеко от центра города. Высоченные угловатые дома, все как один, зловеще обступили трамвайные пути — ни деревьев вокруг не видать, ни другой какой природы — одни лишь угрюмые монотонные коробки. Тоскливое такое впечатление производили и странное — словно и не Берлин это был уже вовсе. Но Гёте наш вдруг приободрился: «Ага, видать здесь простой люд живёт! Может, я тут хоть чистый немецкий услышу? Ведь здесь-то, в глубинке, влияние Запада поменьше должно быть!?»
Напротив него две женщины сели. Мягкие черты лица такие, губы подведены, голова у одной из них косынкой покрыта. «Вот-вот, они, простолюдины, не подвела меня интуиция!» — и старец напряг свой слух. До него стали доноситься обрывки фраз:
— Бевербоваться надо, абзаги собирать для арбайтзама, а то хильфу шперуют, и будем лапу сосать! И так уже шпарить на всём приходится, — озабоченно проговорила та, что в платочке.
— А ты бевербунги надрюкай, да и заходи с ними везде — к фризёру, бекеру, в кнайпы всякие, и пусть тебе штемпели шлёпают, что, мол, отказ — работы нихт цу финдэн! — скороговоркой ответила другая.
Йоханн наш опешил. Нет, не то чтобы он вообще ничего не понял — ведь как-никак гением был. Однако такая лихая и замысловатая комбинация двух языков его просто потрясла.
Тем временем к «простолюдинам» подсели ещё двое, видать, супружеская пара, и тема разговора несколько изменилась:
— Ну, как дела, вас нойес? — поинтересовался мужчина.
— Да, ничё, пойдёт, а зельбст?
— Ой, девчата, не спрашивайте, — с тревогой в голосе произнесла женщина. — Одни проблемы — что у нас, что у киндэров наших!.. Шпрахи нам больше не дают, говорят, один курс безухали, и генуг, теперь — арбайт зухен. А что мы там назухаем, с нашим-то дойчем — только если путцами где полы драить!
— Да и что ты там выучишь — на этих шпрахах, — поддержал её муж, — Одни витцы по-русски шпарили! Сама наша лерерин — ГДР-овка бывшая — с нами на занятиях по-русски шпрехала!
Две первые женщины в согласии закивали головами.
— Ну, а киндэры-то чё? — осведомилась одна из них. — У них-то должно легче идти?
— Легче-то да, конечно, малой вон третий класс без троек абшлисал, — женщина несколько приободрилась. — По матэ — так одни айнцы — молодец! Уже даже русские вёртэры забывает... А вот у Наташки хуже!.. У неё-то этот год выпускной, заниматься надо! А она всё по своим фройндинам — нашим же аузидлершам — бегает, цу хаузе совсем не бывает!
В косыночке сочувственно пожала плечами и взглянула на мужчину:
— Ты, Виктор, смотри, ауфпасай за своей тохтэр, у ней сейчас альтер такой — паберитет! — глаз да глаз нужен!..
Четверо вышли на своей остановке, а Гёте остался переваривать услышанное. Его терзали противоречивые чувства. Конечно, он догадывался, кто это были такие — о прошлой и нынешней судьбе немцев-переселенцев он был наслышан. Однако несмотря на то, что великого писателя коробило безбожное коверкание немецких слов, эти люди, с проблемами которых он только что познакомился «из первых уст», стали ему неожиданно близки. И, странное дело, ощутил он вдруг в глубине души своей какую-то непонятную гордость. Гордость за его любимый немецкий язык, который явно доминировал, хоть и в таком несуразном виде, над другим, — русским, являющимся как-никак родным языком этих людей. И ещё ощутил великий гений надежду. Ведь в их несуразной смеси русского и немецкого не было ни единого английского словца. «Так, может быть, ещё не всё потеряно? Мы им покажем „neudeutsch“! — воскликнул Гёте с торжеством, грозя кому-то пальцем, — переселенцы не дадут совсем пропасть немецкому языку!» — и с облегчением полетел себе обратно на небо.
|
