(исповедь за кружкой пива)


Кружка первая.

-Если бы ты знал, - сказал Он мне, отхлебнув первый, осторожный глоток тёмного пива,- как мне хочется иногда обхватить свою дурную голову руками, отвинтить её с привычного места, прополоскать в чистой проточной воде, вымыть из мозгов всё, что там налипло и застряло в извилинах, привинтить её на место и…проснуться.

И долго тупо смотреть вокруг себя, ничего не зная, никого не узнавая. И пялиться на божий мир с дебильной улыбкой только что родившегося на свет олигофрена, необоснованно и неосознанно любя эту окружающую среду, именуемую человечеством.

И если в этот миг творческого за…ба меня кто-то неожиданно хлопнет по плечу, и спросит: «Эй, паря, что это тебя так достало и понесло?», то я вздрогну и на автопилоте честно отвечу: «Враньё!»

Мне никто не врал лишь тогда, когда я находился в утробе матери. Я был умным, знающим и всё понимающим существом, помнил все свои прошлые жизни, знал кто я, откуда, почему и зачем пришел.
Но когда я наконец-то собрался родиться на этот свет, мне и обо мне тут же начали врать, приучая меня к тому, что враньё будет той питательной средой, в которой я буду жить и развиваться, и тем катализатором, который будет ускорять и улучшать мою приживаемость и выживаемость в этом мире.

Mеня решили назвать именем, которое никак не соответствовало моей сущности, и было первым враньём в моей сознательной жизни. (Я не говорю о том вранье в минуту зачатья, которым обменивались мои предки). Это имя создало новую для меня вибрацию, а соответственно, и изменило моё предназначение в этом мире, мою судьбу и карму, физическое и ментальное тело, привычки и характер и даже моё Высшее Я. Вот так аукнулось мне это враньё. Так что я – это не я, а то, что захотели увидеть во мне мама и папа.

Когда я, наконец – то появился на свет, и без всякой причины получил по заднице, я первый раз соврал сам, раскричававшись, что мне хорошо, что я счастлив видеть столпившихся вокруг меня врунов, и эту бледную черноволосую тётку, к которой меня странно тянуло прижаться всем телом.

В роддоме мне выписали документы, в которых наврали всё, что можно было наврать о таком маленьком человечке, в результате чего я был вынужден врать о себе всю мою такую долгую жизнь. Когда мне дали первый раз бутылку с соской, мне соврали, что это грудь, а когда воткнули в рот соску-пустышку - мне соврали, что это пища. И с этого момента стал формироваться мой менталитет, и вся моя дальнейшая жизнь укладывалась в значение соски-пустышки. От пищи телесной, до пищи духовной.

Теперь мне врали все. Мне врало всё, что меня окружало. Мне врали колыбельные, пионерские и комсомольские песни. И даже песни о любви - врали.

Мне врали симфонии, сонаты, сюиты и кантаты. Мне врали марши духовых оркестров, когда под сильную долю большого барабана восторженно из груди пыталось выпрыгнуть моё обманутое сердце, чтобы умереть за идею.

Мне врали сказки, повести и рассказы, драмы, трагедии и комедии, сатира и юмор, «Белоснежка и семь гномов», «Свинарка и Пастух», «Лейла и Меджнун», и даже «Ромео и Джульетта».

Мне врали нянечки и воспитатели, любимые поэты и любимые писатели, любимые учителя, лаборанты и преподы, доценты и деканы, и даже один Доктор филологических наук. Мне врали о том, что самые лучшие в мире поэты – А.Пушкин, М.Лермонтов и В. Маяковский, а других поэтов просто не существует.
Что самые прозаичные в мире прозаики – Ф.Достоевский, Л.Толстой, М.Горький и М. Шолохов, а других мне и знать не надобно.

Что самый реалистичный в мире реализм есть социалистический, и я никогда не смогу написать ни строчки без руководящей роли идеологического отдела ЧК КПСС, и его принципа партийности в литературе, в науке, в медицине и т.д.

Мой Доктор филологии врал мне особенно вдохновенно о моём гражданском долге, предлагая рассказывать ему один раз в неделю, кто из моих сокурсников говорит правду и только правду, и ничего кроме правды. И что это ему необходимо знать для фольклорных научных изысканий. И убеждал меня, что горькая ложь лучше сладкой правды.

И осторожно предлагал мне придумать для себя кликуху, которой я должен буду подписывать необходимую ему для его филологических изысканий информацию, мотивируя это тем, что даже в Членском билете Союза журналистов СССР есть строка, под которой мелкими буквами написано: «псевдоним». С тех пор я ненавижу Докторов филологии.

Мне так долго и так безбожно врали, что для меня это стало нормой жизни, и я не научился разбираться в себе. Когда мне приходилось решать какую - либо глобальную личную проблему, я тут же начинал сам себе немедленно врать, быстро убеждал себя в правильности моего вранья, и принимал решение, основанное на моём собственном вранье.

А когда я встретил девушку своей мечты, и мы начали вдохновенно врать друг другу, я наврал себе и ей с три короба, переврал её по всем пунктам и…женился. Ах, какая это была ложь! Ложь во имя любви!

От нашего вранья родился сын, которого мы, соврав, крестили в церкви, и я бежал с сыном на руках за священником вокруг купели, который что-то врал набегу. А за моею спиной спотыкалась убогая служка, которая после каждого батюшкиного вранья выкрикивала «Аминь!», и затем бумажно шелестела мне в спину: «Батюшке червонец без квитанции! Батюшке червонец…..Батюшке………».

И однажды я понял, что я стал взрослым. Потому, что почувствовал в себе силу и мудрость. Эх, как я тогда врал! Даже когда я молчал, я так гениально врал, что все вокруг попадали под моё обаяние.

Я врал в репортажах и фельетонах, в заметках и очерках. Мне аплодировали читатели и почитатели, писали восторженные рецензии, и присылали письма трудящиеся, которые так же бессовестно врали, но уже без моего литературного дарования.

А я, вдохновлённый, благодарно писал им кошмарные, лживые тексты песен, которые они упоённо и со слезой пели-врали, убеждая себя и меня в правильности выбора места рождения на этот белый свет.

Я был частичкой огромного поля, которое врало в унисон, в мажоре и миноре, гармонически, диатонически, полифонически, и разно и всяко, и всё это вибрировало в диссонансах, подчиняясь руке невидимого дирижёра, который дирижировал поперёк, но всё кошмарно-точно совпадало и соответствовало заданным гармонии и размеру такта .

Это поле называлось моей любимой Родиной, которая меня не любила, а я - так просто терпеть её не мог. Но она держала меня, любимого сына, в цепких объятиях, да так мощно, что разлучить нас могла только моя, при попытке вырваться, смерть в зоне. И я мог только врать ей о моей сыновней любви, а она врала мне взаимностью, заведомо зная, что врём мы оба, но в этом вселенском вранье правила игры устанавливал не я.

И, как всегда случается в природе при избыточности негативных процессов, критическая масса вранья переполнила чашу полигона Сатаны, почему-то именуемого Социалистической Родиной. Начали раскручиваться, закрученные не в ту сторону энергетические торсионные поля зла и вранья, грянула перестройка с её главным направлением движения – если не я для себя, то кто для меня,- которая быстро рухнула, как любая идея, вброшенная в жизнь внучатами Ильича, похоронив под своими обломками отважного инициатора и заложника. Врать стало лучше, врать стало веселей!

И вот когда, наконец, наступило наше счастливое: «ври – не - хочу», что хочешь, кому хочешь, о чём хочешь и о ком хочешь, любимая Родина, сменив высокий штиль трибун на привычную лагерно-уголовную феню: «За базар ответите!», рыком автоматных очередей по подъездам объяснила: «Голосуй, или проиграешь!». И мы снова все, как один, стали под…

Кружка вторая.

И тут задружил со мной Гарик. Его жабья нездоровая полнота и выпученные глаза странно создавали вокруг него волну добродушия и благожелательности, как могут создавать такую волну мозги шизофреников и врождённых идиотов, и я сразу попался на его вкрадчивый голос. Он заглядывал ко мне в душу, и как будто видел все сомнения и бессонницы, через которые я проходил, и мне казалось, что он знает что-то такое, чего не знаю я. Когда я разговаривал с ним, мне всегда это казалось. Наверно потому, что он врал лучше меня.

Он врал гениально! Причём, он врал так вдохновенно и мастерски, что мне было до него далеко. Он придумывал ложь, обсасывал её, мысленно облизывал и прокатывал на языке, обкусывал на ней заусенцы и другие шероховатости, полировал её до блеска про себя языком и мозгами.

И вбрасывал в мир звуков, проверяя обертоны и вибрации на звучание и правдоподобность, и внимал собственной лжи, как будто это не он её придумал и произнёс, а он её услышал. И он сам начинал в неё верить так, что я невольно начинал верить в неё вместе с ним.

Гарик был гений вранья и информационный вампир. Он мягко, как будто переливаясь сам через себя, подкатывался к очередной жертве, и, выпучив глаза, тихо мягкоулыбчиво Спрашивал. (Именно с большой буквы! Спрашивал!) Это выглядело примерно так:

- Вы извините меня, пожалуйста. Только давайте так: да - да, нет - нет. Я не обижусь. Я ещё раз прошу меня простить за мой вопрос. Вы можете не отвечать. И всё - таки. Как вы смогли, живя в Узбекистане, получить вид на жительство в Германии?

Или: «Вы не могли бы позвонить своему брату в Карелию и попросить его выяснить, почём нынче липовые доски?» Ой, только не обижайтесь, ладно? Нет, если это секрет, вы можете не говорить. Я понимаю, что вам далась информация кровью и потом… я даже могу заплатить вам за ваши знания. Но если можете, то… Пожалуйста…Расскажите!»

И собеседник, вляпываясь в эту жвачку из вопросов, попадался на собственной человечности, залипал в ней, и в Гарькином запредельном обаянии идиота, как муха в патоке и ….начинал делиться информацией, порой поверяя Гарику изрядные личные и чужие тайны. Не подозревая о том, что для Гарика было высшим кайфом и смыслом жизни, где нибудь походя, не специально, «вложить» откровенного, дабы утвердиться над собеседником или компанией, так как самоутверждаться ему, к сожалению, больше было нечем.

Обладая огромным информационным багажом, Гарик был страшным трусом, нерешительным на грани паники, и каждый сделанный им шаг с использованием полученной информации, стоил ему нескольких лет жизни. Он мотался в Африку и на Северный полюс, в Европу и Австралию. Он изучал рынки, бизнесы, возможности открытия «русских» магазинов в Арабских Эмиратах или свиноферм в Израиле, товаропотоки, грузоперевозки, и ещё Бог знает что. Тратил деньги на разведку и…ничего не делал.

Но больше всего на свете боялся Гарик поделиться с кем - либо своей информацией для пользы чужого дела, сторонился людей, которые готовы были расспрашивать его, и…панически боялся информационных вампиров.

И я, зная за ним эти его качества, и, несмотря на эти мои знания, всё-таки попался по-крупному, потому что слишком поздно понял, что накопление Гарькой информации было не что иное, как классической формы тихое помешательство.

Однажды Гарик куда-то исчез. Мы не виделись года полтора, я от него отвык, когда он вдруг свалился мне на голову, и раскололся, как спелый арбуз мякотью на асфальт.
- Ну, привет,- уставился он на меня своими жабьими глазами, привычно гипнотизируя, - значит так, всё по порядку. Ну, во-первых, живу я теперь в Бельгии. Во-вторых, имею квартиру в центре города, медицинскую страховку, больше штуки баксов социальную помощь в месяц и вообще… жизнь прекрасна! Нравится?

И вот тут бы мне вспомнить, кто такой Гарик, остановить его, не дать его словесному потоку выплеснуться через край, да всё на меня. Но у меня было благодушное настроение. Мы сидели с ним в уютном ресторанчике, поедали большие говяжьи стейки, вкусно промаринованные, и зажаренные на огне, и запивали всё это холодной водкой «Финляндия», в которой по - новогоднему веселились морозные иголочки.

Это трудно объяснить, но идиотизм имеет на нормального человека какое-то своё, запредельное влияние. Надо как нибудь поговорить на эту тему с психиатрами. Ты общаешься с идиотом, не догадываясь об его идиотизме, и на тебя находит странное затмение. И ты попадаешь под нечеловеческое обаяние заведомого дурака, начинаешь верить ему на подсознательном уровне, жить по предложенным им моделям и понятиям. И затем долго не можешь понять, что же с тобой случилось, как ты мог позволить поддаться всему тому, что с тобой произошло? И как ты не мог стряхнуть с себя это идиотское наваждение, которое было «всего лишь» энергетическим нападением на твою психику?

Но это потом. А пока я сидел,
слегка «поддатый» и благодушный, и внимал Гарьке.
-Бельгия,- вещал он, напоминая мне кота Базилио и лису Алису вместе - страна Дураков и поле Чудес одновременно.

Бельгия подписала Женевскую конвенцию по правам беженцев, и теперь любого, кто заявляет, что он был на Родине преследуемый за свои политические убеждения, принимает, как родных.

Она оплачивает за тебя аренду жилья, которое ты выберешь для проживания. Если ты находишь лучшую квартиру, чем та, в которой ты живёшь, и переезжаешь в неё, Бельгия оплачивает тебе разницу в сумме оплаты, на которую увеличилась стоимость аренды, и даже больше. Бельгия завалена всевозможными благотворительными организациями, которые мечтают одеть, обуть, накормить и обогреть тебя, если ты политический беженец.

Она бесплатно учит тебя языку и новой профессии по твоему желанию. Твои дети будут учиться в школе, на оплату которой ты также получишь деньги от той же Бельгии.

Проработав в Бельгии всего полтора года, ты имеешь право на пенсию,- пошёл на добивание Гарик. И ты получаешь бельгийский паспорт!
Всё что от тебя требуется,- долбил он,- это красиво соврать. Бельгийцы - наивные люди. Они верят всему, что ты им говоришь, им не нужны никакие, подтверждающие твои слова, документы. А, главное, комиссариат по делам беженцев не имеет права проверять всё, что ты им рассказываешь и наврёшь, им это запрещено статьёй положения о комиссариате, и поэтому они могут во время интервью с тобой только ловить тебя на твоём же вранье. И если ты не попадаешься-получаешь временный паспорт, а через три года - и постоянный.

И Гарька продемонстрировал мне какие-то оранжевые корочки, на которых его фотография была пробита в четырёх углах медными заклёпками от самопальных джинсов.

Ведь тебе даже не нужно ничего там придумывать, - продолжал Гарька,- Тебе достаточно лишь прекратить врать, как ты немедленно попадаешь в разряд инакомыслящих. А если ты прекратишь врать здесь, то это и будут твои политические убеждения, за которые ты якобы страдаешь, и раз ты врёшь не то, что они хотят, то ты и есть диссидент. Теперь понял?

Я понял.А потом был сплошной шок. Меня готовила туристическая компания, как белорусского партизана для заброски в тыл врага. Я изучал карту Бреста, как не изучал её штаб немецкого вермахта, перед нападением на одноимённую крепость. Потому, что я «сдавался», по совету Гарика, без документов, и как житель этого славного белорусского города. Потому, что президента Лукашенко в Европе, якобы, считают вторым Пиночетом. И всех белорусов принимают в бельгийцы. Мне предстояло, как я думал, соврать последний раз в жизни, перед началом будущей великой правды. Правды свободного общества.

Кружка третья.

Около четырёх часов утра, в чужой стране, я стал в странную молчаливую очередь, потеряно жавшуюся у стены серого неуютного здания. Я ни у кого не спросил: «Кто последний?», потому что «последний» явно не знал русского языка. Вдоль стены, на разобранных картонных коробках, прямо на голой земле безмятежно спала табором цыганская многодетная семья, подчёркивая сюрреализм происходящего.

Моя измученная переездом, неизвестностью и страхом семья, стояла впереди меня, оберегаемая моими крепкими руками, плечами и спиной от напора толпы, которая по подлому, непонятному закону очереди, по миллиметру уплотнялась, толкая нас вперёд, хотя заведомо знала,
что «заветная» дверь ещё закрыта. Со всех сторон к нам прижимались чужие, давно не мытые тела, своим пёстрым составом утверждая
многонациональную и многорассовую идею божественного провидения.

Я невольно напрягался, сдерживая толпу, обнимая и «подгребая» под руки своих, как наседка цыплят. Мои двое детей, каким – то особым
знанием, понимали экстремальность и судьбоносность происходящего. Не капризничали, не хотели кушать, пить, не просились писать, а с невероятным мужеством стояли вместе со всеми, молча прижимаясь к моим ногам. А когда чуть рассвело, и мы увидели своё ближайшее окружение соочерёдников, у жены вдруг неожиданно и неудержимо начала чесаться голова. Мнительность. Декабрь. Холод.

А потом было первое интервью, и моё подготовленное враньё на грани запредела. С датами митингов, в которых я не принимал участия. Со статьями, которые я не писал. С репрессиями, через которые я не проходил. И с тюремными камерами, в которых я не сидел. И со слезами на моих глазах и моим, дрожащим при ответах, голосом, потому что при всей закалённости в разного рода вранье, которому меня специально обучали в «академиях», мне ещё никогда в жизни не было так стыдно, как на этом моём паскудном интервью, на пути к жизни без вранья, которое первый раз в жизни давал я сам. И…врал!

Я, конечно, получил «негатив». И с помощью Гарькиного адвоката подал апелляцию. Сначала хотел, было, прибиться к какой либо объединяющей общественной структуре, но быстро понял, что это сказано именно про такие структуры: «Избавь меня, Бог, от друзей, а от врагов я сам избавлюсь». И я замкнулся в себе. И в своей семье. И только постоянно приходил Гарька и врал…и врал…и врал…

-Значит так,- привычно начинал он врать, - ты сейчас сидишь, и боишься, что тебя отправят в депорт. А на самом деле это не так. Мы встречались с генеральным комиссаром, и он нас заверил, что «белорусов» депортировать не будут. А будут только русских политических деятелей, потому что Путин поддержал Буша, когда арабы разгромили ВТЦ. И поэтому бельгийцы считают, что в России теперь истинная демократия и нет политических преследований.

Гарька испытывал какое-то патологическое наслаждение, обожал, приходя ко мне, нагнетать обстановку, рассказывая, как приезжают бельгийские полицейские в квартиру к беженцам без «позитива», надевают на всех наручники, и отправляют всех в депортлагерь. Оставляя при этом в квартирах деньги, документы и вещи жильцов. И после его рассказов я отпаивал жену валерьянкой.

И так продолжалось на протяжении первого года нашей жизни в эмиграции. А когда у него уже не хватало фантазии врать на политические темы, начинал Гарька врать на бытовые, например, рассказывая, что на соседней улице армяне открыли «русский» магазин, который сегодня имеет самую большую русскую клиентуру и самые лучшие товары. Мы бросались посмотреть на это чудо, и вдруг выяснялось, что этот магазин был закрыт, так и не открывшись.

И, неожиданно выяснилось, (то - ли интервью в комиссариате так повлияло, то - ли совесть моя проснулась), что стал я к вранью нетерпим. В любом его проявлении. Кончилось тем, что Гарька меня достал своим враньём, и я его выгнал. Тем более, что к моему разочарованию и стыду я начал понимать, что добавилась у меня к Гарьке неприязнь из - за того, что я «попал», не разглядев в нём самого обыкновенного недалёкого идиота. Такой вот перенос своей вины.

Но жизнь продолжалась, ничего не происходило, и обо мне как будто забыли. А со мной стало происходить что-то странное, меня всё больше и больше начало раздражать враньё в любых его проявлениях, я стал нетерпим к окружающим меня людям, как будто природа взялась мне мстить за всю мою жизнь, отданную на алтарь вселенского вранья.

И тогда я сел, и написал письмо в комиссариат по делам беженцев, в котором я первый раз в жизни написал правду.

Я написал о том, что я им всё наврал. Что я никакой не белорусский политический деятель, а тот-то, и тот-то.

Что я ничего не имею против президента Лукашенко, а в чём - то, даже, «за». Потому что я, как все бывшие советские люди, на подсознательном уровне расист, и в душе ненавижу белорусов, так же, как евреев, татар, армян, чеченцев, и тех же бельгийцев.

И прошу отправить меня назад в Россию, как лицо, не подпадающее под положения Женевской конвенции, как человека, всю жизнь вравшего, и даже здесь навравшего бельгийскому комиссариату, бельгийскому королю и бельгийскому народу.

Меня вызвали на интервью, долго и внимательно разглядывали, четыре часа задавали вопросы по вновь открывшимся обстоятельствам, и заверили, что ответ я получу в течение недели.

Ответ я получил через год. В письме сообщалось, что в связи с тем, что у комиссариата возникли сомнения относительно моей личной безопасности на Родине, бельгийское государство не может рисковать моим, и моей семьи, благополучием, а поэтому мне и моей семье в депортации на Родину отказано. Живи, мол, здесь.

Заодно в письме мне объяснили, что звонили в редакцию газеты, в которой я проработал всю жизнь, представились Бельгийским посольством в Москве, рассказали, что я попросил в Бельгии политическое убежище, и задавали вопросы моим коллегам.

И что все обо мне очень хорошо отозвались, что никто меня не преследовал, и что я был такой же врун, как и все они. Они передавали мне привет и сказали, что им меня очень не хватает.

И, что решение по моей проблеме будет принято дополнительно, о чём мне дополнительно же и сообщат. (Позвонив на Родину по телефону, я убедился, что комиссариат не врёт. Они действительно установили, кто я такой, но для них это ничего не значило).

И тогда мне стало по-настоящему страшно. Потому что я понял, что им здесь, в Бельгии, выгодно моё враньё.

Я живу здесь уже три года. С «негативом». Держат меня в небольшом валлонском городке на полном социальном обеспечении, один раз в неделю выдавая мне деньги на личные расходы членов семьи. Даже шмотки, и те выдают. Работать мне не разрешают, как человеку, не имеющему права работать на территории Бельгии.

На протяжении всех трёх лет меня медленно и верно превращают то - ли в растение, то - ли в животное. Я каждый месяц прихожу в свой «социал»,и на плохом французском языке пытаюсь объяснить моему куратору, что так жить нельзя. Он каждый раз очень удивляется, и спрашивает меня: "пурррква"-(почему)?. А я ничего не могу ему объяснить, в силу различных подходов нами к жизненным ценностям.

Иногда я общаюсь с "нашими". И меня от них тошнит. Потому что я не могу видеть здесь некоторые совковские сытые и довольные своим положением иждивенческие эмигрантские хари. Это, как правило, те, кто более удачно соврал и получил, как и Шурка, первый «позитив». Многие из них живут так, как будто их жизнь закончится только здесь. И закончится , по большому счёту, у бельгийского корыта, возле которого, чавкая, можно не задумываться о собственном завтрашнем дне. Привычно прикрываясь будущим счастьем детей, ради которого они «терпят»
такое «тягостное» бельгийское гостеприимство. Но работать идти не хотят, несмотря на имеющееся разрешение. И ожидая каждый день, что могут быть депортированы назад в нелюбимую Родину с детьми, которые уже несколько лет учатся в школе на чужом языке, и не знают родного.

-И самое обидное, - вдруг разозлился Он,- что в глубине души поймут меня все, кто будет читать эту твою писанину,но не все примерят эти мои слова на себя.

Он допил третью кружку пива, внимательно посмотрел мне в глаза, и вдруг неожиданно попросил:

-А ты не мог бы мне показать своё удостоверение журналиста ещё раз?

И долго задумчиво вертел в руках моё новое удостоверение коричневой кожи, с тиснеными золотыми буквами: «Союз журналистов России».

-На Арбате купил, что - ли?- спросил он.

И,не попрощавшись, ушел. А я смотрел ему в спину, видел, как ему хреново и одиноко, и думал:

«Написать, как есть на самом деле? Или соврать, что вчера он получил вид на жительство и его приняли на работу?»

Пил с ним пиво-
Леонид Ольгин
Антверпен