Из-за какого-то пустяка мы поссорились, и я держал на Олега обиду, пока он не умер. Перед биологической смертью мы все равны, и праведники, и грешники. Но я хочу о другом...
Когда это было? Может сто, а может целую тыщу лет назад. Олег жил тогда на улице Космодемьянских, я, кажется, помню его телефон.
Познакомил нас некий комсомольский функционер: «Это Олег Зикс. Но он не еврей, а немец». С грубовато-наивной прямотой напомнил простую российскую истину - «хорошо, что наш Гагарин не еврей и не татарин». И, словно гордясь Зиксом, добавил вполголоса: «Его двоюродный брат служил в войсках СС. В чине обергруппенфюрера». Надо ли говорить, что знакомство состоялось в длинном, как зеленая тоска, коридоре «Молодой гвардии».
Впрочем, несмотря на братца - нациста, Олег оказался отличным малым. Мы быстро сдружились и проводили свободные вечера в парке Горького, в новомодном ресторане «Пльзень». Официанты - сплошь мужики в расписных черных жилетках. Боже, что за пиво там подавали в тяжелых высоченных кружках. Настоящее чешское, с толстой ватной шапкой пены! А какие шпекачки! Обоюдожопистые, с кокетливыми надрезами, они источали пряный запах жарева, который разносился на километр окрест. Мы заказывали сразу поднос на двадцать кружек. Первые три заглатывались на одном дыхании, не отрывая кружки ото рта. Холодная струя вливалась в утробу, взрываясь тысячью мелких иголочек, миллиардом пьянящих пузырьков. И это было прекрасно, как близость с верной женщиной после командировки в Тьмутаракань.
Да, так Олег тогда жил на Космодемьянских, а я вообще нигде не жил, являясь, однако, номинально, совладельцем отменной квартиры на Ордынке. Мне оставалось только напевать: «Ах, что мне делать с этой Нинкою, она спала со всей Ордынкою». На Ордынке же проживал мой малолетний наследник. Он любил дубасить в продранный барабан и постепенно выживал меня из собственного дома. Поэтому часто после совместно распитого пол-литра я оставался ночевать у Олега и Аллочки, его верной жены. Однажды застрял у них на две недели, поскольку на Ордынке я шумно хлопнул дверью. Наконец Олег поместил меня в скульптурную мастерскую Федота Сучкова, известного в то время диссидента. Я ночевал среди памятников и надгробий, не подозревая, что в этом подвале бывал сам Солженицын. Утром я покидал гостеприимное диссидентское логово и шел на работу - прямехонько в журнал «Молодой коммунист».
Потом я получил комнату на Беговой. Выкрасил потолок в цвет синего неба, нарисовал серебрянкой рог луны и пять звездочек. В углу из ведра торчал здоровенный тополь, царапавший потолок. А на нем, как на рождественской елке, росли очковые оправы, туфли на шпильках, гранки и бусы из канцелярских скрепок. Гости, скликнутые на новоселье, тихо шалели. Один Олег меня, кажется, понимал. Да понимал ли я себя сам, вот в чем вопрос!.. «Что ты, старик, хотел сказать этой луной?» - спрашивали гости, подозревая тайный, быть может, диссидентский умысел. А я ничего не хотел сказать. Я хотел еще выпить. Мы отправились с Олегом вдвоем. Была зима и вокруг лежал снег. Оба нараспашку, захмеленные, мы оглашали окрестности по дороге в магазин:
Мы бредем по Беговой,
Далеко ли до пивной?
И немного надо нам -
Кружку пива и сто грамм...
Все, казалось, было впереди, в тревожном и приятном тумане. Будто стоишь у подъезда душного вокзала перед выходом в шумный вечерний город.
-Мы бредем по Беговой, - гнусавит Олег под кота Базилио; шарф распахнут, едва прикрывает его большой чисто выбритый кадык. Магазин направо. Налево, за Ваганьковским мостом, тянется кладбище. Нам пока направо…
На следующее утро мы сидим на холодной клеенке дивана в круглом холле издательства и лениво болтаем о бабах, о том, где наскрести на пару кружек пива и о других, не менее важных комсомольских делах. Акустика в этом холле была с причудами. Сказанное шепотом огибало круг и возвращалось неожиданно рокочущим басом. Приходилось держаться востро. Ведь мы говорили не столько о выпивке, сколько о сопровождавшем ее антураже. Иначе говоря, о национальных особенностях застолий и достарханов. Тут впереди шагал Олег. И вот почему.
Название журнала, где работал Олег, «Сельская молодежь», было циничным эвфемизмом «Молодого колхозника», каковым он, в сущности и являлся. На Западе название это считалось вполне нейтральным: молодой бауэр, пейзан и даже фермер, - что вам ближе, то и берите. Это мы с вами знаем, что от фермера до колхозника очень и очень далеко. Народно-демократические журналисты этой разницы уловить не могли и косяками перлись в журнал за прогрессивным опытом. Здесь их встречал Олег, зав международным отделом. У него «Декада армяно-заирской дружбы» плавно перетекала в «Неделю киево-панамской солидарности». А что такое «солидарность» на партийно-комсомольском наречии? Сплошная пьянка.
Другое дело мой «Молодой коммунист». Тут никакие эвфемизмы не помогали. К нам за опытом не ездили, видимо, с лихвой хватало своего. Так что мне доставались поездки в сугубо промышленные районы, где жил мрачноватый люд, отнюдь не расположенный к застолью. И я Олегу жутко завидовал, потому что к пьянкам меня так и тянуло, так и тянуло...
И вот однажды в нашу высоконравственную, идейно-выдержанную контору занесло настоящую заграничную штучку - редакторшу чешского журнала «Вы», длинноногую деваху лет 25-30, в короткой клетчатой юбке. Несмотря на молодость и мини-юбку, она была доктором каких-то наук. Звали ее Мирослава Светла, ударение на первом слоге. То ли ей хотелось теснее приобщиться к идеологии молодых советских коммунистов, то ли испытывала потребность на халяву прибарахлиться, - чёрт ее разберет. К тому же она была довольно смазлива в своей короткой юбчонке.
Так я размышлял, плавно укачиваясь в вагоне «Красной стрелы», уносящей нас с этой чешской редакторшей в северную столицу. Наконец-то я сравнялся с Олегом, будет ему что рассказать! Наш главный послал меня ее сопровождать, как единственного в журнале ленинградца.
Я смотрел на лежащую напротив деву и раздумывал, как бы исхитриться проверить, все ли у иностранных журналисток на месте. Да вот беда. Опыта общения с зарубежной прессой у меня никакого не было. Нам не рекомендовалось вступать с этой прессой в личный контакт. Так что я с вожделением ждал удобного момента присесть к ней на постель, и в то же время робость одолевала меня. Вдруг нарвусь на фразу типа: «и даже не мечтай!». Господи, как молоды мы были!..
В Ленинграде у нас была своя полуведомственная гостиница «Дружба» с маленькими, уютными, относительно недорогими номерами. Однако демократический сервис здесь вступил в конфликт с нашим чисто российским хамством. Одолела Россия. В Ленинграде стояло прекрасное воскресное утро. В городе шли выборы. Не помню, куда кого выбирали: не то кухарок в Госдуму, не то дворников в Ленсовет. Под эту музыку дежурный администратор гостиницы слиняла проголосовать. Ее не было час, и два, и три... За это время можно было смотаться в Космос и обратно, а она все голосовала и голосовала, и вся жизнь замерла, как в сказке о спящей царевне. Без администраторши мы не могли попасть в заранее заказанные номера. Напрасно я потрясал редакционными корочками, тщетно грозил самыми страшными карами от имени ЦК комсомола. Все хозяйство было оставлено на швейцара, явно прошедшего выучку в органах. Доводы здравого смысла и вспышки бессильной ярости отскакивали от него как горох. Опытный провокатор, швейцар подначивал и подзуживал народную демократку, и я был вынужден грудью встречать ее злобные нападки на нашу избирательную систему. В ответ на какой-то хиленький аргумент, она вынула початую пачку сигарет, вытрясла обратно в сумочку все, кроме последней, и протянула почти пустую коробку: выбирайте и угощайтесь, пожалуйста! Спасибо, - сказал я, - что-то не хочется. Экзотические застолья Олега оказались полны подводных камней. Было бы чему завидовать...
Но все на свете имеет конец. Прекратились и наши пытки в вестибюле гостиницы «Дружба». Правда, у Мирославы в номере громко пел унитаз, а в моем не показывал телевизор, но грех жаловаться, - это было в порядке вещей.
Первая же неудача с поселением в гостиницу словно потянула за собой целую цепочку свалившихся на нас бедствий. Хоть это и было задолго до злосчастных августовских событий шестьдесят восьмого года. Все-таки судьба - вздорная и склочная бабенка. Конечно, чешские события - это вам не шубу купить. Но нам не везло и с шубой.
Напрасно искали мы в ленинградских магазинах натуральную дублёнку, прочесывая комиссионки и Гостиный двор. Нормально выделанную овчину нам удалось найти, страшно сказать, в подземном нужнике у спекулянтки. Доктор наук, редактор и чешская комсомолка удивительно быстро усвоила правила туалетной торговли. Я едва успевал отстегивать казенные деньги.
Потом этот взбесившийся негр. Он лихо отплясывал твист с Мирославой, пока не заметил мой телеобъектив. Тут эта помесь сапожной щетки с профессиональным боксером взбеленилась и стала качать права. Дескать, за съемку без разрешения во всем цивилизованном мире стучат по физиономии. Пока шла перепалка, редакторша индифферентно молчала. Будто не из-за нее весь сыр-бор разгорелся, будто я не по ее просьбе делал снимки.
А история с «Мариинкой», простите, с театром Оперы и балета имени Кирова! Билеты были распроданы на три месяца вперед, в брони обком вежливо отказал, за взятку не пропустили, ожегши презрительным взглядом: это, мол, не Москва, где за десятку вам вынесут Ленина из Мавзолея, а вполне академический театр.
Каждая такая неудача разжигала в Мирославе яростные вспышки ругани. Из великих завоеваний социализма ей нравилось только метро, да и то потому, что в Праге подземки не было. Ей не нравились люди в темно-серых зимних одеждах, тускло освещенные улицы, облупившиеся фасады домов в двадцати шагах от Невского. Особенно раздражали ее обеденные перерывы, установленные в разные часы: кончались в учреждениях, начинались в магазинах. Ее, казалось, не волновало, что все равно в лавках ничего не купишь, а в учреждениях ничего не добьешься.
Ладно, пусть она трижды права, но я-то тут причем? Нашла кому жаловаться на нашу треклятую жизнь, я даже ответить не мог!
Зато что она уважала, это нашу черную икру. Заказывая ужин - ей, конечно, зернистую икорочку, - я втихомолку злопыхательствовал: вот, этот рыбопродукт явно советской выделки, а уписываешь за милую душу, двуутробная ты свинья.
Между тем, из-за всех этих неурядиц наша культурная программа дышала на ладан. В этом проклятом городе привычные атрибуты власти ни черта не стоили. И тут я вспомнил Ирину Сергеевну Руч. Ирина Сергеевна была ученым секретарем Русского музея. Уж она-то могла закрыть зияющие бреши нашей культурной программы.
Я познакомился с Ириной Сергеевной несколько лет назад. Я был в Питере только один день, проездом, и как раз во вторник, выходной для музеев. Я тогда интересовался религией, вот мне и хотелось посмотреть для сравнения картину Александра Иванова «Явление Христа народу», в Третьяковке-то я ее видел. А в Русском музее висел другой вариант. Не знаю, чем, но я понравился Руч. Быть может, питерским произношением, а, может, тем, что выговаривал ее отчество на старомосковский манер, без удвоенного "е": «Сергевна». Это здорово ценится в рядах рафинированных аристократов.
Руч сама обещала показать мне Иванова. Мы оставили теплый, заваленный книгами и рукописями, кабинет и нырнули в холодную пустоту залов.
-Но сначала я вам покажу Христа и Магдалину, - сказала она. Мы остановились перед довольно большим полотном. Христос был в Своем извечном голубом хитоне, Мария - в красном платье, возможно, униформе путаны тех времен.
-Почему она так странно смотрит? - спросил я Ирину Сергеевну.
-Потому что Александр Андреевич Иванов, - сказала ученый секретарь, - рассказывал натурщице смешные истории, и тут же подносил к ее глазам половинку сырой луковицы.
Действительно, глаза Магдалины были полны слез, и, тем не менее, она смеялась. Не заученным смехом падшей дамы, а одними глазами и чуть-чуть губами. Недоверчивый, нервический такой смешок. Мы стояли молча, в радиаторах едва слышно переливалась вода, где-то в углу треснула рассохшаяся половица. Мне казалось, продлись еще на мгновенье эта напряженная тишина, и фигуры на холсте сдвинутся и заговорят.
-Не прикасайся ко Мне, - скажет Христос глухим замогильным голосом, с трудом ворочая распухшим языком. - Я еще не готов...
За окном прошумела машина. Наваждение кончилось. Мы вернулись к своим делам.
(Замечу в скобках: с тех пор я хожу в музеи только по вторникам, в их выходные дни. Думаю, приобщение к искусству не терпит толчеи. В отличие от культпоходов в баню.)
Вот о чем я хотел напомнить Ирине Сергеевне Руч, позвонив ей из номера Светлы. Меня долго расспрашивали, кем Руч мне приходится, потом, помедлив, сказали:
-Ирина Сергеевна от нас ушла.
-Куда ушла?
-Куда все уходят, - философски ответила трубка.
Этот телефонный звонок был той последней соломинкой, которая сломила спину перегруженного верблюда. Не судьба!..
Чешская журналистка уезжала от нас, бережно лелея память о русской икре и волшебной подземке. Человек, одетый в дубленку, едет в метро и жует бутерброд с зернистой икрой - это ли не коммунистическая мечта! Впрочем, до чешских событий оставалось еще почти три года, и неизвестно, какая выпала ей судьба. То ли слава Жанны Д'Арк, то ли презрение к прислужнице оккупантов...
-Да, старик, старые мы с тобой стали, вот что тебе я скажу, -неопределенно выразился Олег, когда я поведал о своих горестных приключениях. И ещё более неопределенно добавил:
-Все говно, кроме мочи! Пойдем, лучше, старый, в «Пльзень», тряхнем стариной.
И мы тряхнули. В тот раз Олег поставил рекорд - выпил целиком поднос пива. И это не вставая из-за стола. Потом он продолжил. Видно, в нем бродила истинно немецкая кровь, усиленная извечной славянской жаждой.
Думаю, впоследствии он имел разговор с моим начальством - на меня неожиданно свалилась солидная премия. Впрочем, я за нее только расписался, все ушло на оплату ресторанных счетов. Икорка-то и тогда была дорога, а сейчас и вовсе недоступна.
Когда же это было? А может и вовсе не было? Только осталось выцветшей строчкой в старой алфавитной книжке: «О. Зикс - 156-17-83».
Набирать - не ответит, а если ответит, то кто-то чужой.
|
