Посвящается бар-мицве нашей личной и общей алии
Послевоенный Ленинград, начало 50-х. Я маленькая девочка, играю и пою, я Сталина не видела, но я его люблю. Правда, я пела уже про Ленина. Сталин умер на следующий день после того, как мне исполнилось два года.
Еще в годы моего далекого детства и туманной юности начала я, как любая нормальная девочка моего возраста с романтическими устремлениями, вести дневник. Скорее всего, во мне росли и цвели наклонности графомана. Первый заход мне не понравился, оказался неудачным, и я уничтожила свои излияния. Повторно приступила к письменным исповедям спустя два года. И вела их почти до отъезда в Израиль. В них я беседовала сама с собой обо всем: о первым любовях (конечно, неразделенных, потому что надуманных), о настоящей любви, которая спустя без малого два года после нашего знакомства завершилась замужеством. Родился первый сын, и его младенческие перлы тоже нашли свое место на страницах тетрадей. После рождения младшего записывала уже меньше, но тоже старалась зафиксировать его детский лепет. Эти дневники, пять толстых тетрадок, исписанные чернилами разных цветов и разными почерками (ведь почерк менялся) совершенно неожиданно нашли меня в Израиле, благодаря младшему брату, который после нашего отъезда спас кое- какие памятные вещи. Изредка я позволяю себе их перечитать – понемножку, по нескольку листов, и тогда всплывают в памяти наивные, полузабытые времена. В Израиле я дневников не веду: незачем, некогда, да и возраст уже далеко не романтический. Но все пережитое и переживаемое по дороге к эмиграции и в процессе иммиграции сильно запечатлелось в памяти и стоит перед глазами целыми холмами, горами, так и просится на бумагу. В Израиле принято писать трудовую автобиографию с конца, с последнего места работы. И я пойду по этому пути.
Что же привело меня, вполне состоявшегося советского преподавателя музыки, нашедшего и здесь любимое дело (хотя и в небольшом объеме), на зыбкую, неверную журналистскую стезю? Да это и не работа вовсе, а болезнь, по определению одного местного журналиста. Даже на кусок хлеба не заработаешь, а уж беготни-то, волнений, каторжного труда у компьютера хватает с избытком.
А все началось с патриотического порыва. Мой муж, скрипач, бывший концертмейстером Ленинградского государственного камерного оркестра, с самых первых дней нашей жизни в Израиле, в Хайфе, был буквально «прихвачен» на работу в Хайфский симфонический оркестр. Я, как положено, регулярно посещала концерты, болела душой за святое музыки ремесло, отслеживала прессу по оркестровой тематике. Однако вся пресса была на иврите. А почти половина музыкантов оркестра - «русские». Тогда я написала статью о музыкантах ХСО, отправила ее в местное отделение газеты «Вести», статья была опубликована, и меня пригласили сотрудничать. И все, вся птичка вмиг попалась, увязла со всеми коготками. Сперва я переводила, писала заметки и статьи «по материалам ивритских газет», затем потихоньку пошли оригинальные статьи.
А теперь вернусь к началу. Оно было положено еще в школьные годы, когда я переписывалась не только с родными и друзьями, живущими в других городах, но и с подругой, живущей в соседнем дворе. Мне было легче и удобнее выражать свои мысли в письменном виде. Никуда не надо торопиться, мысли текут плавно, складно, свободно, бумага все терпит. Я переписывалась с моим дядюшкой Давидом Лившицем, поэтом, журналистом, заместителем редактора крупных журналов «Урал» и «Уральский следопыт». Он жил в Свердловске, а ныне проживает в Беэр-Шеве, где возглавляет местное отделение Союза писателей. Дядя Давид всегда хвалил мою эпистолярную манеру и рекомендовал заняться писанием всерьез. В те времена я об этом не думала, но его слова были приятны, а сейчас постоянно отзываются эхом в душе.
Качественный скачок в моей журналистской работе произошел, когда мне в руки попались материалы о знаменитом израильском певце Арике Айнштейне. Было это в начале 1999 года. К тому времени я была уже знакома с его творчеством. Все статьи, которые достала, были прочитаны и изучены, радиоинтервью записаны, прослушаны, переведены и проанализированы. Написала о нем две статьи, которые были опубликованы в «Вестях севера», перевела их на иврит и отправила ему по почте домой. Спустя несколько дней он позвонил мне и пригласил на интервью. Так я оказалась втянута в орбиту израильской песни. Этот материал был мне хорошо знаком благодаря работе с детьми, постоянному слушанию радио, участию в песенном ансамбле и отслеживанию материалов из всех источников. Без ложной скромности думаю, что мои познания в этой области не намного слабее, чем у ивритоязычных коллег, о чем не раз приходилось мне слышать подтверждения от самих музыкантов-песенников, с многими из которых я встречалась. Так сложилась моя главная журналистская тема.
Антисемитизм толкает в спину
Все еврейские пути ведут в Израиль. Подталкивает же в страну обетованную нашего брата самый обыкновенный антисемитизм. Примитивный, как мычание. Страшный и грубый, как неуправляемая стихия. Толкает сильно, крепко, больно, в задницу, в затылок. Даже в более светлое послевоенное время – Хрущев, оттепель – жить евреям в Ленинграде было душно. Наверное, у меня слишком высокая чувствительность, возможно, чересчур богатое воображение, но помню, как с детства ежедневно проходила через прицелы взглядов. Пристальных, оценивающих, ставящих отметину: «жидовская морда». Сколько раз в жизни получала эту «жидовскую морду» прямо в лицо, прямо в морду. В школе, на улице, в магазине, в общественном транспорте. Однажды утром вела младшего брата в детский садик. Двухлетний ребенок, хорошенький, словно ангелочек, пухленький, круглолицый, глазки-звездочки, губки-вишенки, спросонья упирался и ревел, ну не хотел он идти в детский сад! Я, старше на девять лет, две тощие косицы на прямой пробор, очкарик, тащу его за ручку, стараюсь уговорить. От углового магазина «Водников» отделился криволапый приземистый мужичонка, глаза уже с утра залиты, с воплем: «Ах ты, жидовская морда, пошто дитю мучаешь!» Даже Сашка маленький с перепугу замолчал. А вот и другая характерная история. Как-то мой отец вернулся домой в ярости и рассказал, что ехал он с мамой в автобусе:
-Мы стоим возле выхода, к нам подваливает пьянчуга, всматривается в меня, разевает пасть и несет на одном дыхании: «Ах ты жидяра вон какой круглый да гладкий морду наел с бабой своей! Все вы жиды во время войны в Ташкенте отсиживались в тепленьких местечках. А я!.. За вас жидов кровь проливал!!». Я не выдержал, заорал на весь автобус «Врешь, сволочь!» и врезал ему по пьяной морде. Тут же мы выскочили из автобуса, не обращая внимания на остальных пассажиров, которые орали нам вслед.
И таких историй – бесчисленное количество. Отец мой, признанный и в СССР (бывшем), и в Израиле инвалидом Великой отечественной войны, прошел всю войну, будучи младшим лейтенантом и командиром артиллерийского расчета. Статистика свидетельствует, что из всего количества фронтовиков в чине младших лейтенантов уцелели три процента. Трое из сотни. Очень повезло моему отцу. Всю жизнь он носил осколок снаряда в голени, возле кости, после тяжелого ранения в позвоночник провалялся загипсованный полгода в госпиталях, а после многочасовых высиживаний в болотах Украины заработал хронический плеврит. Но скончался он в почтенном возрасте от вполне мирной, но ужасной болезни – «Альцгеймера». Деятельный, крепкий, подвижный человек, поклонник музыки, искусства, любитель пеших прогулок, он долго и мучительно терял себя, терял память и все, что его окружало. Что это значило для него и для нас, страшно вспоминать. Когда-нибудь после, в другой раз…
Нет, никто из знакомых мне членов семьи не познал напрямую ни «прелестей» ГУЛАГа, ни лагерей уничтожения, да и на войне погибли «лишь» несколько мужчин, в том числе мой дед, отец мамы. И даже ленинградскую блокаду наши семьи вынесли почти без потерь. Память о тех, кто погиб, увековечена в именах детей и внуков: Миша, Саша, Боря. Мы, мои родители, разветвленная семья моей бабушки с материнской стороны, были вполне лояльными гражданами. Не было в нашей семье ни отказников, ни антисоветчиков, ни диссидентов – во всяком случае, публично. Мы отводили душу на кухне, накрыв подушкой телефон. Отец, член КПСС с 1943 года, исполнявший ответственную должность на электронном заводе «Светлана», наедине с родными и самыми близкими друзьями выплескивал подлинные чувства, рассказывал антисоветские анекдоты. В семье моих родителей и родственников тема еврейства присутствовала постоянно, несмотря на то, что их дружеские компании были смешанными. Я же, будучи уже студенткой, учась девять лет подряд в непосредственной близости от ленинградской синагоги, зашла туда лишь однажды, уже после того, как закончила Консерваторию. Раньше просто боялась, потому что слышала истории об исключенных студентах, о вьющихся вокруг кегебэшниках. Единственное посещение проняло меня до глубины души.
Еще в конце 70-х мои родители начали готовиться к отъезду. Но не в Израиль. В Америку. Учили английский при помощи приходящего на дом студента, собирали и отправляли в Бруклин книги. К тому времени отцовские сестры с семьями уже были там. Мы с мужем раздумывали, колебались. Наш энтузиазм поугас, а затем и вовсе сошел на нет после услышанных драматических историй об отказах. Кого-то из знакомых отца не выпустили, у кого-то из знакомых мужа не пропустили средней ценности музыкальный инструмент. Отец имел «секретность», грозящую минимум пятью годами отказа, муж, скрипач от Бога, не представлял себе, как он сможет продолжить карьеру в чужой стране, имея в руках жалкую фабричную «деревяшку». Об Израиле никто всерьез не думал.
Прошло несколько лет. Родился второй сын. У меня была приличная работа. Муж – концертмейстер солидного оркестра, брат – начинающий врач, отец – уважаемый, почетный пенсионер. Мама тоже вышла на пенсию. И вскоре скончалась. Ей было всего 57 лет, она даже не успела насладиться своей свободой. Ее смерть своей внезапностью сразила нас. Однажды на рассвете в нашей квартире (а мы тогда жили в одном здании с родителями) раздался звонок. Я открыла, и мой брат буквально упал вовнутрь, теряя сознание от горя. Этой ночью мама скончалась в больнице у него на руках. Отец рухнул в одночасье. Он продолжал функционировать автоматически, но глаза потухли. Мама была для него всем. Брат женился на финке и уехал в Финляндию. Мы купили четырехкомнатную кооперативную квартиру в новом районе, у каждого появилась своя комната, в 10-метровом коридоре мальчишки гоняли мяч. Отец приезжал в гости раз в неделю, с гордостью привозил свои «инвалидные» подарки: гречку, разные консервы. Дети вели с дедом светские беседы. Тогда все вылилось в один поток: перестройка, гласность, выпрямление спин, свобода высказывания, развязанные руки и языки, «Память», поездки за границу. Вот здесь, во время моего первого в жизни высовывания носа за границу, все и созрело.
Переход через границу
Летом 1989 года я со старшим сыном Толиком отправилась в Финляндию в гости к брату. Он жил в пригороде Хельсинки. Встретил нас на вокзале, мы отправились гулять по центру финской столицы. И за эти два часа во мне свершился переворот. Надо сказать, что я никогда не страдала излишней приверженностью к стереотипам, стремилась жить с прямой (даже в физическом смысле) спиной, сопротивлялась всяким ограничениям, постоянно бунтовала. Моя бабушка называла меня «девочка наоборот». Эти два часа внутри меня шла тяжелая работа. Я ощутила ярость вперемешку с чувством дикого унижения. Почему, думала я, мы живем в таком дремучем отстойнике? Почему я, чтобы элементарно прокормить своих детей, должна отстаивать часы в очередях, доставая эти проклятые продукты? Почему, за что, на что я должна гробить свою жизнь? Нет, я не потеряла сознание в супермаркете. Стискивала зубы, не глядела по сторонам, держала себя в руках, чтобы не казаться жалкой. Но в тот же день написала и отправила родственникам два письма: одно в Израиль, другое – в Нью-Йорк.
Брат взял отпуск, и мы много ходили пешком по Хельсинки. Саша показывал мне чудеса капитализма: выемку денег из банка посредством кредитной карточки, оплату покупок с помощью той же карточки, толстые телефонные справочники, свободно лежащие в каждом автомате. Чистые улицы, аккуратные дома, порядок на дорогах. Полупустые автобусы, яркие витрины, множество красочных витрин. Не говоря уже о немыслимом изобилии в магазинах. Но не это купило меня. А люди. Свободные люди ходили по улицам с расстегнутыми лицами. Смотрели в глаза ясным взглядом. Глаза, лица улыбались. А ведь это были финны, известные своей тугостью на контакт. Крестьяне, люди, близкие к земле. Не чета породистой и замкнутой питерской интеллигенции. Однажды вечером мы пошли в пивнушку. Возле выхода толкалась кучка парней, те, кто был потрезвее, волокли под руки пьяного в доску приятеля. Тот висел у них на руках, бессмысленно улыбаясь. Тут же шились дружелюбные полицейские. Я внутренне съежилась, представила себе вопли, мордобой, озверелые хари. Ничего близкого. Не было даже ругани, сказал брат, уже полностью понимавший финский.
Назавтра мы с сыном отправились в город. Ему в тот день исполнилось 16 лет. Мы принялись за дело истово и серьезно: вооружились фотоаппаратом, картой с отмеченными объектами, взяли деньги для покупки магнитофона. Гуляя по одной из улиц, мы увидели в витрине магазинчика объявление на русском языке: «Зайдите к нам и получите бесплатно библию». Как тут не соблазниться! Мы зашли, увидели вожделенные книги, украшения с символами трех главных мировых религий. Я заговорила с дамой, стоящей за прилавком, по-английски. Она спросила, откуда мы и, услышав ответ, помрачнела: не любят в Финляндии русских. Но книгу дала. Я взяла в руки Ветхий завет на двух языках и стала перелистывать с наслаждением. Она переводила взгляд с меня на сына и вдруг нерешительно произнесла: «Вы похожи на еврейку». Услышав утвердительный ответ, она вспыхнула от радости, схватила нас за руки и повлекла в следующую комнату. Там нас окружили еще несколько восторженных дам, потекла светская беседа. После того, как я сообщила, что мы намереваемся эмигрировать в Израиль, радость наших хозяек усилилась, улыбки стали еще шире, на столе появились лакомства. Был задан вопрос о возрасте молодого человека. С нормальной материнской гордостью я заявила, что сегодня у него день рождения. Тут в комнате возник мужчина, видимо, слышавший все. Он вынул из витрины серебряную цепочку с магендавидом и надел ее Толику на шею. Счастливые, взволнованные, с двумя святыми книгами в руках, мы вышли наружу. Было тепло, и Толик расстегнул рубашку. Магендавид сверкал у него на груди. Прохожие, шедшие навстречу, улыбались, одна женщина неожиданно произнесла «Шалом». Мы были на вершине счастья.
Вернулись в Ленинград, и потекла прежняя жизнь: школа, работа, ожидание вызова. Однажды в ноябре младший сын, которому тогда было восемь лет, вернулся из школы в синяках. «В чем дело? – Меня побили мои друзья Женька и Витька. Они сказали: за то, что я еврей». Леня больше в школу не ходил. Учительница, изящная холеная отставная балерина, элегантно развела руками: мол, «не могу ничего сделать. Да ведь ничего не случилось, обычные детские разборки». Спустя две недели, когда Леня уже сидел дома, она позвонила, поинтересовалась, как дела.
-Все в порядке, но Леня больше в школу не придет.
-Почему? Он что, болен?
-Нет.
-А, поня-атно. Ах, я вас поздравляю!
Поздравлять было рано. Вызова не было, и раньше января я его не ждала. С Леней понемногу занималась сама по школьной программе. А по городу ползли слухи о неприятных инцидентах с евреями. Где-то подожгли почтовый ящик, кому-то взломали дверь, кого-то избили. Однажды поздним вечером под Новый год раздался звонок в дверь. Муж открыл. Соседи тоже открыли, ведь звонки потревожили всех. На пороге тамбура, куда выходили двери трех квартир, стоял какой-то мужичонка с блокнотом в руках. Пристально вглядевшись во всех, он указал карандашом на мужа: «Еврей? Как фамилия?» Не дождавшись ответа – мы просто опешили – он поставил в блокноте крест против номера нашей квартиры и исчез.
После Нового года, в дни школьных каникул, муж снова поехал с Толиком в Финляндию. Спустя два дня в гости к нам пришла Рая, добрая знакомая:
-Слушай, Марина, мой зять, работающий грузчиком, велел, чтобы я тебя предупредила: сегодня ночью грузчики пойдут громить евреев в вашем районе. Ты прямо сейчас вместе с Ленечкой идешь ко мне ночевать.
Я тотчас же позвонила своему отцу, устроила и ему ночлег у друзей. Тут раздался телефонный звонок, на другом конце был мой муж:
-Марина, мы слышали здесь по радио, что через газету «Вечерний Ленинград» лицам еврейской национальности было предложено в вечерние часы оставаться дома. Мы понимаем, что это пахнет погромами. Срочно бери Леньку и иди ночевать к Рае.
А Рая – вот она. Так в напряжении, тревоге, неопределенности, ночевках у знакомых, в гадостных чувствах, прошло несколько дней. Муж вернулся домой, а Толик остался у брата в Финляндии. «И он не вернется», - категорически ответил Миша на мой вопрос. Тем временем мой брат прислал нам гостевые вызовы, потому что уехать обычным путем мы пока еще не могли. Мы начали готовиться к отъезду. Друзьям, соседям, знакомым, родственникам, кроме самых близких, мы говорили, что съездим на несколько недель в Финляндию, пока угроза не уменьшится. Но кое-кто, конечно, догадался.
Официальные вызовы в Израиль прибыли за день до нашего отъезда. Но они уже были нам не нужны. Отъезжали мы по частям. Сперва отправилась в дорогу я с Леней, за нами отец, а Миша завершал исход. Мы с Ленечкой приехали на Финляндский вокзал и на перроне встретились с Таней, моей самой близкой подругой. Она была посвящена в наши планы и пришла проводить нас в дальний путь. Принесла в коробочке из-под торта домашний пирог и сунула мне в карман поздравительную открытку: ведь через месяц у меня день рождения. Мы простились со слезами на глазах, поезд тронулся. На финской границе в купе вошли несколько пограничников в форме, окружили нас, сзади маячила толстая морда одного из проводников.
-Что у вас в коробке?
-Пироги.
-А что в пирогах?
-Начинка, наверное. Не знаю, я их еще не разрезала, есть их мы будем потом. Хотите попробовать? Пожалуйста, ломайте!
Он, видно, понял иронию, оставил в покое пироги. Но конверт вскрыть не постеснялся, открытку вынул и прочел. Затем были вскрыты наши сумки, детский Ленечкин рюкзачок он вытряс на сиденье и стал перебирать штопаные колготки. На вязаный свитер я нацепила единственную фамильную драгоценность – прабабушкину золотую брошь в форме змейки с маленькими бриллиантиками и глазками-сапфирами. Заявила о ней в декларации, но очень боялась, что мне ее «завернут». Во время пути свитер сняла, он валялся на сиденьи. Таможенник, глядя в декларацию, потребовал предъявить брошь. Я подняла свитер, вывернула его и показала небрежно нацепленную брошь:
-Я тут написала «золотая», но в этом не уверена – на ней даже пробы нет.
-Да, похоже, какая-то кустарная работа.
Это ее и спасло. А брошь эту моя бабушка Сима Лившиц получила в подарок на свадьбу от своей свекрови, Раисы Качуриной, в 1924-м году. Затем она передала брошь по наследству маме. Мама надевала ее в самых торжественных случаях, в том числе на нашу свадьбу. Здесь, в Израиле, я подобрала под нее кольцо тоже в форме змейки. Не верю я ни в чудеса, ни в приметы, ни даже в гороскоп, но что- то есть… Вот только дочери нет у меня. Значит, брошь достанется невестке.
Через неделю после нас в Хельсинки приехал мой отец, а за ним и муж. Семья воссоединилась. Толик, пока мы выбирались из России, сидел у брата в квартире, читал словари и разговорники, «хватал» на лету финский и шведский языки. Нас поразил рассказ моего мужа о его приключениях на границе. Миша уезжал последним и решил взять с собой все, что смог. Это была в основном посуда: фарфоровые расписные тарелки и хрустальные бокалы. Два тяжелых чемодана привлекли внимание пограничников, тем более, что одет он был в курточку на рыбьем меху, чтобы легче было тащить:
-На финской границе всех моих попутчиков выставили из купе и начали меня трясти. Открыли чемоданы, раздели до трусов, стали меня расспрашивать, почему я везу такие странные вещи и в таком количестве. Я стоял на своем: это все подарки. Но офицер-пограничник не успокоился. Весь поезд ждал, пока он соединится по связи с начальством. Наконец дозвонился: «Ничего не понимаю, какой-то подозрительный, странный пассажир, даже спиртного не везет». Тем не менее таможня дала добро. Но я пережил немало неприятных минут.
После прибытия в Хельсинки мы отправились в израильское посольство, изложили нашу историю, попросили отправить нас на ПМЖ в Израиль и получили положительный ответ. С краснокожими советскими паспортинами мы приземлились в «Бен-Гурионе». В нашем самолете мы стали единственными репатриантами, все остальные были либо израильтянами, либо туристами. Местом жительства выбрали Хайфу, где у отца были родственники. Да так и остались в северной столице.
Иврит на завтрак, обед и ужин
Потекли олимовские будни. Съемная квартира, походы в Сохнут, устройство в ульпан, направление детей в школы, поиски подходящей среды. Нам, конечно, повезло: мой двоюродный брат помог с поисками квартиры, соседи, бывшие москвичи, рьяно взялись за нашу акклиматизацию, и даже служащие банка вмешались. Один сообщил мужу о конкурсе в Хайфский симфонический оркестр, другая порекомендовала школы для мальчишек. Начался иврит. Как я боялась этого языка там, дома! Здесь, в первые же дни, его звучание напомнило мне французский. Зайдя к соседям, москвичам-«ватикам», в то время, когда по телевизору передавали новости, я услышала слово «хадашот» и перевела его. Вслух. Соседка переглянулась с мужем и сказала: «Эта справится с ивритом».
Начали ходить в ульпан. Именно ходить, пешком, для экономии денег и для моциона. Это занимало 40 минут в один конец. Но мой муж быстро «сошел на нет» в своей учебе. Он начал работать в оркестре, репетиции в основном были по утрам, и он пропускал почти все занятия. Зато я училась за двоих. Надо было нашей милейшей Малке что-то врать, ведь мы учились «за страх» – за деньги, и я изощрялась, делала домашние заготовки, сочиняла всякие небылицы. После первых занятий в голове был полный мрак, ничего не понимала, не запоминала. На одном из уроков Малка сумела объяснить, что в иврите есть система корней. Кто-то из группы радостно принялся рисовать на доске русское слово «работа» и его производные. С этого момента меня словно прорвало. Купила словари, обложилась газетами и сидела за ивритом по 12-14 часов. Выходила во двор и просила соседских детей исправить ошибки. Ехала в автобусе и специально подсаживалась к «нерусскому», чтобы поговорить, спросить какое-либо слово, выражение. Мои мужчины терпеливо сносили мой психоз, за что я полна признательности.
Войну в Персидском заливе я вспоминаю как один из удивительных эпизодов в нашей жизни. Мы жили в Израиле уже 9 месяцев. Мой отец, живший вместе с нами, за неделю до войны отправился погостить к родным в Америку, и мы остались своей семьей, как будто никуда не уезжали, в такой же четырехкомнатной квартире. Возня с противогазами, клейкими лентами, сиденье в «хедер атум» казались странной игрой, абстрактным театром. Семья наша в этот период сцементировалась, сплотилась еще больше, мальчишки заботились друг о друге, вместе беспокоились за кота, которого так и не удалось ни разу загнать в комнату. Но для меня самым чудом был иврит. Я его ела, пила, дышала им и спала с ним. Глотала его с экрана телевизора, впитывала из радиоприемника, из газет, из общих разговоров. И здорово продвинула.
…Мы живем в Израиле четырнадцатый год. Как и все, кто приехал в 90-м, справили бар-мицву своей алии. Много прожито, много пережито нашей семьей за эти годы. Появились могилы родных на кладбище. Выросли, возмужали, прошли армию и много приключений наши дети. Для того, чтобы выжить, приходится радикально менять свои привычки, постоянно наращивать знания. Для того, чтобы выжить, удержаться на плаву, мы, как мыши, упавшие в стакан со сметаной, бьем лапками, сбиваем масло. Угнетают многие вещи. Там мы знали, что можем помочь своим детям – путем дружеских или родственных связей. Здесь нет ни связей, ни тех друзей. Более того, в наследство своим детям мы оставим заложенную под машканту квартиру – то есть только долги. И это угнетает. С другой, стороны, наши взрослые дети нами если не гордятся, то уж не стыдятся нас. Ведь мы ухитрились сохранить семью и даже еще больше сплотиться. Мы с мужем, оба вместе и каждый в отдельности, не только сохранили свои культурные ценности, но и приумножили их. Я к тому же удвоила свой внешний мир – не только тем, что выучила новый язык, но и тем, что со всеми потрохами влезла в совершенно другую, незнаемую, нежданную знаковую среду. Это стоило большой потери крови, но стоило того. Жизнь у нас здесь напряженная, в другом, ускоренном ритме. И я считаю год, прожитый после иммиграции, за три – как на войне. А себя считаю родившейся заново. Нет, я не отмежевываюсь от того, что было там – там было все: детство, юность, любовь, дети, родители, друзья, музыка, учеба, работа. Но там не было другого – все происходящее вокруг меня не трогало. Оно было мое, но не совсем. Там гостями были мы, пришельцами в чужом монастыре, из которого наконец нас попросили. А здесь… мы пришли в свой монастырь. И принесли в него свой устав. Пусть даже это кому-то не нравится.
Здесь все перемешалось. До такой степени, что вдруг из меня выперли стихи на русском. Давно не грешила этим, поэтическое высказывание идет у меня в основном на иврите. Но это не поэзия, это исповедь. Слова вырвались у меня спонтанно в праздничный вечер, когда я сидела и смотрела старый израильский фильм. Простой, как жизнь. Сложный, как жизнь. Теплый, жаркий, горячий, примитивный, крученый, перченый, соленый. Я очень люблю все это.
5 мая 2003, 55 лет стране Израиля
Я люблю тебя, Израиль, я люблю тебя в себе,
Все, что знаю и не знаю, все мое, в одной судьбе.
Я люблю тебя, Израиль, ненавижу, проклинаю,
Ты – мое несчастье, счастье, горе, радость, торжество.
Все обманно, все прекрасно, грубость, ругань, Ершалаим,
Пот и слезы, кровь и воды, жизнь и небо, холм Нево.
Я люблю тебя, Израиль, всех твоих, чужих евреев,
И себя, еврейку тоже, и своих детей, отцов.
Ты во мне, мне больно, тошно, я тобой беременею,
Что-то роды задержались, видно, плод во мне усох.
Я люблю тебя, Израиль, все так плохо, все так жарко,
Тут мозги хамсины плавят, и жулье вокруг цветет.
Там сидели мы рабами у котлов с горячим мясом,
Но вставал из заклейменья пестротканый мой народ…
|
