Меня всегда любили старики
Не за мою ль безвременную старость?
За страсть свою. За острый взмах руки.
За горький вздох — мол, что еще осталось —
Меня всегда любили старики.
Не бережем их, ох, не бережем...
И семенит судьбы благодаренье.
Шурша в каком-то странном измеренье
Так глухо, будто ниже этажом...
О, мамонты! О, дух перевести'
(Ваш мощный Дух — на мелочные всплески...)
Как серафимы вьются занавески,
И мотылька от лампы не спасти.
Не уберечь...
Ухолят старики...
В цвегах костнеет маленькое тело.
И, как туман светающей реки,
Клубтся пыль судьбы осиротелой...
Этим стихотворением я когда-то угрюмо предвосхитила прощание с Глебом Сергеевичем Семеновым: другом, поэтом, педагогом. Мне кажется, что мерцательно чистая, с благородно-горьковатым привкусом ленинградская культура была настроена именно на соприкосновение нашего, призрачного — до поры - поколения с ностальгической печалью ровесников вульгарного века.
Они любили нас, шумных лирических внуков, больше, чем уже угомонившихся, солидных, портфеленосных детей. Мы не были скованы ни стальным сталинским страхом, ни брежневской («береженого Бог бережет») суеверной острожностью. История только начиналась для нас, и не с коммунистических прописей, а с похеренных в запасниках летописей, с А и Б: Адама и Библии.
Они же это с тайным упрямством не забывали... Мы находили друг в друге единомышленников.
В Германии, пережившей не меньше мистических потрясений, отношения поколений не согреты таким теплом ученичества. Понятие потерянной генерации существует и относится здесь к людям примерно нашею возраста и мироощущения, но они, наши двоюродные собратья, презирая сладкую фальшь и душистую пошлость бюргерских вкусов, зачастую эпатируют почтенную публику элементарной невоспитанностью своих.
С гармонией, которая всегда аристократична, у опьяненных демократией разночинцев отношения и в прошлом столетии как-то не получались... Видимо, немецких послевоенных вундеркиндов (и это можно понять) так страшит и совестит тень свастики, что они шарахаются от нее хоть под серп с молотом. А по пути совершают историческую ошибку: чураясь родных погостов, забывая навешать доживающих свой век дедов.
Да и «деды», здесь так прохладно обособлены, так профессионально эгоистичны, что теряется трепещущая связь времен, а, значит, - в чем-то— и духовный смысл бытия...
Иногда меня приглашает на чашку янтарного — сквозь тонкий фарфор — чаю 8О-летний профессор Ганс Шуман. Встречает на пороге своего необитаемого - почти — замка. Всегда в темном костюме, слепящей сорочке, при — под самое горло — крупным узлом-углом галстуке. С моего плебейского гольфа стекает липкий июльский пот. Его чело уже как бы мраморное...
Скрипят паркеты, пахнет мастикой и детством (это тебе не серые мышастые тепихи, распластанные по всей Германии — практично и дешево). Отделяются от стен могучие тени: Томас Манн. Вагнер...
Профессор угощает забавными историями о Гегеле; на немецком —языке философии — эти научные деликатесы еще пикантнее. (Студент: Господин Гегель, извините, но Ваша теория расходится с фактами. —Ну что ж. Тем хуже для фактов...); рассказывает о курьезной постановке «Вишневого сада» в Мюнхенском театре.
Старинный русский обычай режиссер прочел слишком буквально, ремарка «Садятся на чемоданы и минуту молчат», обернулась выволакиванием на сцену дорожных сундуков чеховской поры и ровно 60-секундным (с немецкой педантичностью) заседанием актеров на сцене. Наконец, кто-то из зала крикнул: «Позор, они забыли свои роли!»...
Ганс Шуман — специалист в немецко-русской истории. Он и сейчас ориентируется по памяти в будуаре нашей общей Екатерины не хуже, чем это делал когда-то граф Орлов... Пишет, вернее, дописывает свои книги. Иногда — обедает у бургомистра. Иногда навещает дочь в ее неблизком замужестве...
- А студенты, молодые писатели, художники, историки — у Вас бывают? — спросила я как-то с наивной надеждой.
- Я же не преподаю, — недоуменно ответил профессор. — Да и, — добавил вдруг не без надменной горечи, — кому из молодых все это интересно...
А я вспоминаю, как обрушила все свои 10 стихотомов на хрупкого, щуплого Андриана Владимировича Македонова, наделенного большой и несгибаемой личностью.
Еще Твардовский в их студенческие смоленские годы нарек университетского друга «Сократом». Прозвище прижилось, оно зафиксировало высокий лоб, в котором всегда теснились не суетные, укрупняющие явление мысли. Когда на Твардовского легло клеймо «кулацкого поэта», именно Македонов завалил гневными письмами все влиятельные газеты. И, конечно, добился... Безграмотная власть всегда считала, что российским Сократам климат Крайнего Севера подходит больше...
Ссыльный Македонов неожиданно для себя заинтересовался камнями, учась у них терпению и молчанию.
- Понимаете, — говорил он мне, уже давно доктор геологических наук (в филологические генералы и не стремился), — геологию нельзя обмануть. Даже КПСС бессильна назвать известняк как-либо иначе.
Я смотрела в его голубые, незамутненные двоедушием, всегда любопытные до всего на свете глаза и немного обижалась на не слишком любезную поначалу супругу, которая явно ревновала его, их время — к нашему. Она - таки оказалась права. Потому что Андриан Владимирович всегда искал приключений на свою седую голову. В его академической книге, посвященной русской поэзии, впервые в Ленинграде взошли наши имена... А до обломков самовластья было еще далеко...И поневоле спрашиваешь себя: а вмешались бы здесь остепененные коллеги в чью-то еще не сложившуюся судьбу, рискуя своим личным благополучием?
В экстремальной политической ситуации — допускаю.В вялотекущей повседневности — вряд ли. Как не клеймят позором, но и не подымают с асфальта бездомных безработных. Их просто не замечают.
Пожалуй, здесь было бы вопиющей невежливостью и нарушением демократии обратиться не в газету, а прямо, прилюдно, к оратору, одному из новоявленных зоологических патриотов:
- Стыдно, молодой человек. То, что вы говорите, — подло. А пост-80-летний Македонов в пост- коммунистическом Питере именно так и отреагировал.
И Тамара Юрьевна Хмельницкая, тоже литературовед, тоже уже вся сморщенная, подпрыгнула на своем детском ботике и сверкнула на него влюблено: «О, рыцарь духа...»
Не хочу делать никаких патетических выводов, ни о менталитете, ни о капитализме, ни о пересекающихся исторических параллелях.
Просто помяну добрым благодарным словом тех, кто как мог, излучал тихий петербургский свет в городе Ленина: Лидию Яковлевну Гинзбург, Татьяну Григорьевну Гнедич, Глеба Сергеевича Семенова. Они не были ни борцами, ни храбрецами . но они сохранили ясный разум в духовном дурдоме, гордость породы в идеологическом бардаке, человеческий словарь — под аббревиатурами новояза...
|
О сайте
