***
Упавшей тьмой упавший лист навеки схвачен...
Ушла от облачных трясин, черешен ваших.
А вечно-сумрачный покой, лицом невзрачен,
глядит из окон чердаков на черень пашен.
Я улетела навсегда, оставив где-то
у парка, леса, островов
зарытый клад, о
котором бредила во сне болезном, детском
(в нём пела Балтика и плыли Невка с Ладогой).
...Я уходила – шепотком, и занавески
не колыхнулись мне вослед, не колыхнулись,
когда прощалась я – вдовой – с дыханьем улиц,
когда скользила я – лучом – по глади Невской.
Но за плечом моим горел – не грех Содома,
но за плечом моим не предрекали бедствий,
а – просто – дом не назывался домом,
а – просто – детство оставалось в детстве.
***
Горит чело. Печалью челобитной
пропитана. Как будто сок черешен
ещё кислит чуть-чуть... Как будто – прежней
я стать хочу и все забыть обиды.
Как будто вечер – в сотый раз – некстати
хрустит вселенской чёрною обёрткой
и – снова – то ли кладезь, то ли кратер
воды живой, хотя, возможно - мёртвой.
Я припадаю к ней и умираю.
А раньше – припадая – оживала
и множилась – безумными мирами.
Я в них была любима и желанна...
И сладость вод горчит,
пока дыханье
не прерывается,
не одолевши ноту.
И понимаю, что теперь - пора мне.
Пора и мне.
Пора и мне
умолкнуть.
***
I
То ли сердце покрылось защитной коростой,
то ли воздуха хочется кисло-морозного,
то ли утро рассыпало бусины росные,
то ли просто...
Пустяки, это пепел былого блестит
на ладонях моих, оттеняя поблекшую кожу.
Я вернулась домой по дороге исхоженной.
Слава Б-гу, не сбилась с пути.
II
Нальём коньяку...Посему белый свет,
лучится коньячной расцветкой.
прошлое ветхое
ветром выветривай,
было и – нет.
Лимонную корку присыпь сахарком,
пластинку достань с антресоли.
Смотри – на пароме увозит Харон
печального призрака боли.
III
О, этот чудный день кануна Рождества моей-твоей любви, о, этот день нетленный, в нём падший ангел встал, он отряхнул колена и вновь отверз уста.
Промёрзшая до б-рр, прогретая до о-хх, прижатая к другим всемирным тяготеньем, я отлепить смогла притянутые тени, лежащие у ног. Подлунная качель, под-солнечное спле... и тени за окном ложатся на побеги. Ты песню ночи спел для тысячи очей. Ты песню для меня не допоёшь вовеки.
***
Дочери
Ты – ангел и ольха, Рахель.
Библейская Рахель – куда уж более.
Перемелю любую канитель,
перепашу любое поле и
перешагну хоть тридевять земель.
Всё для тебя и о тебе, прости
и, если можешь, отпусти заранее
мои грехи - огрехи и старание
убрать помехи на твоём пути.
***
Ты – запах осени. Точнее, сентября.
Кленовый запах тлеющей охапки.
На лоб упала тень червонной прядки,
и взор покорным стал, а был упрям.
Ты – запах зимний. Видимо, январь.
Там старый Новый, жёлтые иголки
и статуя на старой книжной полке,
а рядом с ней – подарочный янтарь.
Ты – запах вёсен. Верно, не одной.
Мимоза перемешана с духами.
Счастливый бомж божится и бухает.
А мир лучится заодно со мной.
Ты – запах лета. Сто чудесных лет
я проживу. И счастливо. Пока что.
Покамест Ты не грянешь и покажешь
дорогу в край, где будет только свет.
***
Когда милосердный ветер
влетает в моё окно, –
помню – на этом свете
жила я давным-давно.
О, Питер, Одесса, Витебск –
кистью – на полотно.
Любуйтесь, любите, дивитесь –
жила я давным-давно.
Ступени.
Стена.
Сплетенье
молитвы с теплом камней,
тени –
стократ темнее,
небо –
стократ светлей.
Рога
вечерний голос,
ангел
надел талит.
Мне не хватает слога –
видно, душа болит.
Но милосердный ветер
влетает в моё окно
Помни, на этом свете
жила ты давным-давно.
***
Дай солнцу уснуть на твоём плече.
Я усну вместе с ним.
Тихого сна золотая качель
поднимется в Иерусалим.
Так спали Рахель и Лея, смотрел
на них Яаков
и знал:
семь лет за одну – счастливый удел,
семь за другую – знак.
Семь лет промелькнут, семь лет или дней,
закат и восход вслед за ним.
Тихого сна золотая качель
поднимется в Иерусалим.
|
