— А что ты вообще знаешь о смерти?
Гость отвернулся к окну. Солнце еще тлело над городом. У каменного подножья колготилась вечерняя суета. Май увеличил лимит дневной жизни. Люди, подобные большим детям, толклись в руслах улиц, не соглашаясь идти спать. Листья тополей шелестели в бензиновом бризе на уровне шестых этажей. Май манипулировал людским настроением, ежесекундно обманывая желающих обмануться. Изнемогающих в сиреневых тенётах дач. Ошибочно принимающих жестокие приступы себялюбия за обострившийся альтруизм. Теряющих всё ради глотка черемуховой наживки. Обманчивый месяц май...
— Я знаю о смерти не меньше тебя. И наверняка не меньше твоих пастернаков и есениных, — услышал в ответ Гость.
Хозяин обидчиво нахохлился. Он хотел быть мудрым. Но ему было обидно за Гостя. Занимающегося ерундой. Разбазаривающего талант. Сильно занизившего планку. Опустившегося до интернета. Шансонье по вызову... Занятие для инвалидов.
Он не прав, подумал Гость. Что он знает о смерти. Для этого нужно многое знать о жизни. Даже я о ней практически ничего не знаю. Даже я.
С головой в последнее время что-то происходит. Неладное. Будто у чипа выпаивают по одной ножке. Башка временами глючит и не можешь вспомнить простых имен. Вермеер Делфтский. Мучился больше месяца. Пока не подсказал. Он, Хозяин квартиры. Профессиональная память. Теперь, главное, не забыть снова. Забыть фамилию любимого художника — что может быть смешнее?
Так что же мы знаем о смерти? Кое-что. Из собственных ощущений. Глубокий наркоз. Прикосновение к уходу близких. Личные впечатления и чужие домыслы. Так это все бывает.
— За тобой тридцать поколений рабов. Тебе выпал талант. Ты должен писать тексты. Тридцать поколений рабов! Ты теперь должен. Закончил один текст — сразу же садиться за второй. Останавливаться нельзя. Тридцать поколений рабов — помни о них.
Никому я не должен, подумал Гость. Да и были ли они — тридцать поколений рабов? Что мы знаем о предках? Ничего. То же, что и о смерти. Плевать им на мой талант — этим тридцати поколениям. Рабов. Которых, возможно, не было. Я такой же раб. И никому ничего не должен. Так же, как и мне они — ничего не должны. Надо сжиться с мыслью. И только тогда можно перемахнуть планку, поставленную себе самим. Никому ничего не должен. Никто не должен тебе. Только тогда возможна относительная свобода. Свобода автономного плаванья. Или полёта. Творчества. Будь оно неладно. Когда ты над долгами... Вермеер Делфтский... Главное, не забыть.
— Ты когда-нибудь был с проституткой? Теперь я запросто могу это описать, — Гость ухмыльнулся. Он всю жизнь набирался опыта. Иногда жизненный опыт нагонял его помимо воли, незвано и ощутимо. Порой очень болезненно. Но опыта становилось больше. Я пишу свою жизнь, подумал Гость. Как и все мы. Что я еще могу написать? Чужую жизнь без чужого опыта ее проживания? Экая чушь получится.
Хозяин налил, и они выпили еще. И закусили кружками тобольской колбасы. Бутылка была маленькая. Чекушка. Пили по чуть-чуть, но пробирало. Повышенный радиационный фон? Вермеер Делфтский, не забыть бы, подумал Гость. Что мы знаем о смерти...
Смерть познаешь, когда борешься с ней за жизнь. И никогда не побеждаешь. Костлявая может отступить, но соберется с силами, пошлет в бой резерв верховного главнокомандования и все — песенка спета. Вот что мы знаем об этом. И еще кое-что помним. Не забывая практически никогда. Ни на секунду. В отличие от фамилий художников. Будь они трижды голландцами.
— Никогда бы не стал вступать в отношения с проституткой, чтобы потом это описывать (ты глупец, звучало в контексте). Я бы запросто описал проститутку с себя. Любой, в принципе, может описать с себя кого хочет. Я всю жизнь поступал, как проститутка. Презирал людей, а потом жал им руки. Делал, что считал подлым, но необходимым. Да мало ли что любой из нас может перечесть за собой!.. Но ради этого познавать проститутку?.. Чтобы потом описать?
Это суррогат, подумал Гость. Писать проститутку с себя. Надо, как минимум с ней переспать. И оплатить, согласно прейскуранту. Или как договоришься. Потому что это жизнь. В том числе и чужая. Нельзя чужую жизнь описать с себя. Получится лажа. Вермеер Делфтский... Что нам делать с нестираемой памятью?..
Гость опять посмотрел в окно.
... Нелепо подпрыгивая, к нему бежал один из отиравшихся на аэродроме аборигенов. Этот был бледнолицым. С распахнутыми вширь голубыми глазами. Продукт перебродившего братства. Бежал, нелепо подпрыгивая, и размахивал руками. И что-то кричал. Но над ухом урчал трактор, выравнивая стоянку для второго борта. Что-то срочное, понял он, срываясь навстречу. Предчувствие было слишком нелепым, чтобы вот так сразу безропотно позволить ему устроиться в голове. Но за те мгновения, пока он вдвое сокращал ожидание, припадая на подвернувшуюся от резкого старта ногу, фатальная безысходность уже наложила четкие мазки на его восприятие. Неосознанно он ощущал, что финал предопределен...
— Я не увидел в показанном тобой ничего значительного. Ты разменялся. Искусственно понизил планку. Тратишься на перепалки. Оспариваешь глупцов... Надо писать тексты. Самое трудное — создать "рыбу". А дальше только шлифовать. Но это уже ерунда. А главное, повторяю, — "рыба".
Да, кивнул Гость. Нет ни хрена в этом главного, подумал он. Надо ценить жизнь и успевать ее жить. Можно не успеть... Наша готовность к взлету еще ничего не значит...
Они откачивали Валентина прямо возле самолета, вытащив из кабины и уложив на фонарный чехол. Распотрошив две аптечки. Но что могли дать аптечки? Устройство для искусственного дыхания? Затолканная под деревенеющий язык таблетка нитроглицерина? Он, понимал, что время уходит. Он дышал в рот умирающему товарищу через примитивное устройство для искусственного дыхания, а другие по очереди давили на грудную клетку. С каждым качком выталкивая гречневую кашу. Только что закончился ужин. Он терпеливо убирал кашу и продолжал снова. Рот в рот. Выдох — три качка. Как учили. Пока система не нарушилась, и, подгоняемые кончающимся временем, они не посыпались со склона надежды в убыстряющемся темпе разнобоя. Выдох — качок, выдох — качок, качок-качок — выдох... В раскрытых глазах Валентина чернело невыносимо яркое июньское небо. Стекали последние капли времени. Нервно трясущиеся пальцы прощупывали собственный пульс.
— Давай в деревню! — приказал он. Тогда это было в его власти — приказывать. Он был командующим их маленького гарнизона. Два самолета в чистом поле. Тридцать километров до ближайшей цивилизации. Старший на точке. Главнее некуда.
Потеря ощущения времени. Оно застыло, ни на мгновение не прекращая идти. Внутри себя он уже понимал, что время вышло. Но не переставал бороться. Они не имели права на отрицание чуда. Для этого не было точных знаний. Сменяли друг друга, изнемогая от усердия. В бесполезной борьбе с неизбежным. Два сломанных ребра — показатель усердия.
Двадцать минут. Время тоскливого ожидани чуда. Вспоров воздух над головами, на площадку плюхнулся вернувшийся самолет. На землю выпрыгнул всклокоченный человечек. Фельдшер-табиб, переселенц из Монголии. Совсем не говорящий по-русски. И вряд ли имевший высокую квалификацию. Потому что сразу обмяк. Дрожащими руками сделал укол. И стал массировать умиравшему грудь.
— Давайте еще! — попросил он табиба. Почти приказал. Он не имел права приказывать фельдшеру. Но ему сейчас подчинялись. Сейчас он был стержнем их маленькой службы спасения. Он знал, что время уходило, и не стеснялся в средствах. А их было не так уж и много. Распотрошенные аптечки не в счет.
Табиб понял. И сделал укол.
— До дома дотянем? — спросил он через растянутую минуту безрезультатных попыток.
— Нет, — перевел прилетевший с табибом тип из администрации. — До города можете не успеть.
— Грузим, — приказал он. Как ощутимо истекало время!.. Словно липкий пот по спине.
Они шли над землей. На предельном режиме. Шли без связи. Нелегально. Надеясь, что все обойдется. Что они успеют и благополучно вернутся. А потом можно будет наплести, что угодно. Победителей не судят. Они спешили. И никак не могли долететь. Петляли, пытаясь сориентироваться в чередовании рек и столбов. Тип из администрации пробовал указать правильное направление. Мужик был местным, но ни хрена не мог понять в мелькающем под крылом ландшафте.
За спиной продолжалась борьба. Проигранная борьба со временем. Трансформирующаяся в никчемную суету. 10, 15 или 20 минут. Он не знал. Время окончательно вырвалось из-под контроля. Тогда он мог отдать всё, чтобы первым прийти к финишу. Все искусство. Литературу, кинематограф и живопись. Вместе с Вермеером. Чтобы успеть первыми. Прежде, чем прискачет костлявая смерть.
Опыт взял свое. Они с ревом прошли над районной больницей. Где их должны были ждать. И без пристрелки сели на пустыре. На бывшем аэродроме. В числе прочих погребенном накатившими временами. Над бывшим аэровокзалом блестел жестяной полумесяц. Осиянная тусклым серпом мечеть.
Любопытные пацаны. Поколение, не видевшее самолета. Стремительные шаги прогресса. Он кинулся на дорогу. Крикнул двоих велосипедистов. В больницу! — приказал он. Ему сегодня все подчинялись безоговорочно.
Но врачи были на подходе. Реанимационная бригада. Лучшие, кого здесь еще могли собрать. Кто еще мог на что-то собраться.
— Ребята, вы опоздали...
Что может быть страшнее опоздания в непреодолимом марафоне, где призом является жизнь?.. А наградой — смерть...
Из больницы он стал звонить. Рядом сидел главврач. От него был прямой доступ на межгород. Наконец пробило. Вышел на одного из соратников. Не пьяный, нет? Нет. Но ни черта не хотел понять. Не укладывалось в голове. Будто у него укладывалось. Какого хера!.. Понял, понял, хорошо, хрюкнуло в трубке. Не было ничего хорошего. Но в этот миг ему подчинялись все. Даже представители власти. И органов правопорядка. Какое бестолковое слово...
— Никто за моими плечами не стоит, — сказал Гость. — Никаких поколений. Нужно жить. Все остальное — лишь слепок. Жалкое отражение. Не стоящее ничего.
Даже Вермеер Делфтский, подумал он. Надо бы не забыть. Вермеер. Художник, перед которым преклонялся сам Дали. Уж тот-то знал толк в искусстве. И чего оно стоило. Иногда ровным счетом ничего.
Хозяин обиделся.
— Ты сам отрекся, — сказал он. — Запомни, если ты выбросил чемоданы, ты в дальнейшем теряешь на них всякое право.
Гостю стало не по себе. Его собеседник уже не говорил, он вещал. Предрекал. Любовно раскладывал инструменты: щипчики, иголки, испанский сапог... Для оправданий не оставалось слов. Что мы знаем о жизни?
Они выпили. В чекушке осталось совсем немного. На один эпизод.
Главврач звонил по местному телефону. Пока женщина-реаниматолог писала заключение. Он попросил у медиков официальную бумагу. Да, конечно, сказали ему. Обязательно.
Он посмотрел на часы. Вернулось ощущение времени. Хлынуло сквозь брешь разговора в образовавшуюся пустоту. Нужно было успеть до захода. В запасе оставалось совсем немного минут. Он стал считать. Но это был другой отсчет. Рассудительный и холодный. Вычисления профессионала.
И тут появились они. Участковый в форме. И двое в гражданском. Участковый был трезвым. И смотрел подозрительно. Как можно было смотреть на человека в пахнущей химикатами робе, привезшего, на ночь глядя, в райцентр труп. На самолете.
Нужно было писать объяснительную. Он написал. Несколько сумбурно, но, стараясь придерживаться твердых фактов. Имевших место. Он умел писать канцелярские бумаги. Должность обязывала.
— У вас есть документы? — спросил участковый.
Он отдал участковому свое удостоверение личности. Тот вышел писать протокол. По указанию следователя. Которому не хотелось портить выходной.
— Мы изымаем труп, — заявил помощник прокурора. Так хорошо сидели — и вот на тебе!..
Еще двадцать, тридцать минут... Он стоял до конца. Приводил аргументы. Убеждал. Давил на психику. На человечность. Если таковая была. И победил. Очередная пиррова победа.
— Пиши заявление, — следователь не хотел брать на себя ответственность.
Он написал. Велика ли ноша ответственности, когда ты уже за чертой.
К самолету поспели впритык. Еще один поверхностный осмотр. Видимых насильственных повреждений нет. Что в бумаге? Предположительно инфаркт? Ладно, ребята, давайте. И помните, в случае чего — вы несете ответственность Вы — персональную. Документы?.. А, вот, пожалуйста... И справку врача... Ага, конечно. Вот.
А ему было уже плевать. Большей ответственности, чем он нес за опоздание в закончившемся марафоне, выдумать было невозможно. Остальное — мелочевка. Сопутствующий товар.
Нам некуда больше спешить, подумал он после взлета. И произнес эту фразу вслух. Для экипажа. По расчету посадка должна была произойти одновременно с заходом солнца. Они уже успевали.
На железном полу салона, раскинув руки, с перевязанной челюстью летел Валентин. Под траурный рокот мотора.
Они включили бортовые огни. И торжественно приземлились. Когда багровый диск печально склонился за черную линию горизонта. Аэропорт настороженно ждал. Они медленно зарулили на стоянку. Выключили двигатель. И наступила умопомрачительная тишина. Разорвавшая в клочья импровизированный реквием профессионалов. Впервые за весь день он не знал, что делать дальше. Наблюдал сквозь открытую форточку суету встречающих, ловя их скользящие потерянные взгляды. В глазах стояла мутная пелена...
— Можешь забирать, — сказал Гость. — Все брошенные мной чемоданы. Мне некуда больше спешить.
Хозяин начинал его раздражать.
... Еще один врач. Еще один мент. Нескрываемое удивление. Как фамилия покойного? А Ваша? Моя?.. Балбес участковый вписал в протокол его фамилию. Похоронив заживо. Переписал из удостоверения, не выяснив, кому оно принадлежит. Протяну до ста, горько подумал он.
Еще одно отделение полиции. Исправленный протокол. И свобода дальнейших действий. Надо позвонить жене, сказал Директор. Для всех она еще оставалась женой.
— Позвони, — сказал он. — Я этого сделать не смогу. У меня нет таких слов.
— Я тоже не могу, — сказал Директор. — Ты же был другом.
Трусит, понял он. Кому охота быть вестником скорби.
— Это бесчеловечно, — сказал он. — Звонить по телефону.
Все согласились.
Потом они ездили по городу в поисках морга. К полуночи нашли частное заведение с пъяным сторожем. Похожим на пятнадцатисуточника. Кое-как уговорили. До утра.
— Бумага-то есть?
Показали бумагу.
Главное, чтоб не уголовное, покачал головой пьяный сторож, передавая ему цепочку, часы и печатку. Все, что осталось от имени. И благодарно сунул в карман полученную купюру.
Он продолжал тащить взваленную на себя ответственность. Выпавшую по молчаливому жребию роль. Другие просто отказывались. Так же молчаливо, как он соглашался. Им было не под силу. У них было меньше прав. А он был все-таки другом.
— Если ты сам решил, то конечно. Это твое решение. Если ты на них не претендуешь. На брошенные чемоданы. Тут каждый решает сам, — Хозяин был явно разочарован. Он часто ошибался в людях. Но никак не думал, что сможет ошибиться в Госте. Которому нравился Вермеер Делфтский. За всю жизнь написавший три десятка картин. До сих пор толком не закаталоженных. Как тот, действительно, их писал? Пользовался камерой-обскурой? На первый взгляд — обычная бытовуха. Но всего три десятка картин за всю жизнь?.. По две в год?..
Интересно, подумал Гость, сколько поколений рабов стояло за Вермеером?
Тогда он выдержал все. Плакал, бормоча шелушащиеся никчемностью слова. Пытался утешать. Выходил в коридор, пил разлитую по стопочкам водку, и опять возвращался. И снова что-то бормотал, вытирая глаза. Как он не сошел с ума? Или к тому времени ума, практически, не осталось? Пепелище чувств едва дымилось внутри, когда "Газель" остановилась у дома. Второй час ночи. Из кафе долетала музыка. Город накрыло растекшимся на отдельные праздники грандиозным выпускным балом. Обманутая фантомом свободы молодежь улюлюкала и кричала "ату!" вслед навсегда покидавшему их детству. Жизнь продолжалась.
— Ты что?! — побледнела жена. Но он был практически трезв. И такими вещами не шутят.
Он скинул вонючую робу. Помылся. Пытался что-то съесть, но кусок не лез в горло. Морг и Валентин не выходили у него из головы. Несовместимые раньше понятия. Он вдруг понял, насколько теперь одинок. Великая вещь — когда тебя принимают без всяких условий. И дают возможность говорить о простых вещах.
— Наливай, — предложил Гость.
Хозяин налил. Хорошо, что не взял большую, подумал Гость. Они тяготились друг другом... Гость еще раз взглянул за окно. А все-таки есть в Вермеере какое-то завораживающее волшебство. При всей, на первый взгляд, безыскусности сюжета. Вермеер Делфтский, едрена коромысло! Помню.
И попытка компенсировать обрушившееся на него одиночество безудержным сексом. Запоздалая месть всепобеждающей смерти. Жена выполняла все его прихоти, принимая внезапное безумье как данность, пока они оба, обессиленные, не откинулись по разные стороны широкой кровати. До утра он спал, как убитый. Без снов и эмоций. Он словно заново понял кое-что в жизни, и это знание его надорвало. Истощило за несколько безумных часов. На сновидения просто не оставалось сил.
— А, может, я гений? — спросил у поднятой рюмки Гость. — Я часто предсказываю события.
— Да я тоже предсказываю, — одернул его Хозяин. — Это почти в каждом есть, поверь мне. Но на этом далеко не уедешь. Нужно работать. А ты слишком любишь себя. Я это понял.
Люблю, подумал Гость. Себя и все, что со мной связано.
— Я бы многое дал, чтобы мои предсказания не сбылись.
Гость проглотил горькую тепловатую водку и занюхал скукожившейся от многодневного хранения долькой лимона. За Вермеера, подумал он. Который писал картины. По две в год. И которого однажды я готов был отдать скопом со всем искусством. Но теперь опять все становится на свои места. Вермеер недосягаем.
Потом он простился с заскучавшим Хозяином. Спустился пешком по заплеванной лестнице и вышел из подъезда. Двор-колодец уже проглотил предзакатные тени и уставился вверх, терпеливо дожидаясь звезд. Вокруг было тихо и просто. Вот так бы на душе, подумал Гость, оценивая зеленеющую бирюзу неба. С кракелюрами перистых облачков. Совсем как у Вермеера. Обалденный зеленый цвет.
В голове будто опять кто-то начал орудовать паяльником. Гость на секунду зажмурился. Пересчитал ножки чипа. Напряг память. Ян Вермеер из города Делфта, повторил он про себя. И улыбнулся. Странному имени голландца, постоянно ускользающему из памяти. Которое он теперь вряд ли забудет.
|
