...Чем долее живу я на свете, тем менее уверенно сужу о самых простых вещах. Такое ощущение, что у меня, как у пчелы, кружащейся над цветком, глаз растрескался на множество фасет, и, если его положить под микроскоп, окажется, что он полностью отражает (выражает...) шестиугольные сотовые ячейки...
Казалось бы, что, например, непонятного в понятии, именуем храбростью, мужеством, отвагой, в конечном счёте, - подвигом? Любой русский (точней: россиянин) назовёт и Александра Матросова, и Алексея Мересьева, и другие символы, почерпнутые из советской истории. Или, кто пообразованней, из римской. Дело вовсе не в том, что я давно живу в Германии. Я не отношусь к тем людям, которые меняют свои нравственные ориентиры в зависимости от окружающей среды, моё отношение к той войне здесь не изменилось ни на йоту. Точнее, изменилось, но как бы в обратную сторону: там вызывала протест советская пропаганда, оглупляющая образ врага, а с ним вместе – и духовно великую державу, каковой всегда была для меня Германия, Германия философов, романтиков, экспрессионистов. Там я постоянно напоминала в стихах и прозе, что Гитлер – всего лишь позорный и трагический эпизод в её многовековой истории. Здесь же я частичку «лишь» убираю... Ибо она очень удобна для желающих оправдать и забыть мировую бойню и Холокост, перевалить вину за всё это с Германии на кого угодно, на ту же многострадальную Россию, которой и собственных грехов хватает, исказить историю, в которой сослагательного наклонения быть просто не может... Кто начал войну – тот её и начал, история – не видиокассета, её задом наперёд не перекрутишь... Интересно, что идея эта, - подготовка к войне именно России, почерпнутая из бойких книжек «не-полководца» Суворова – немецких газет иммигранты, как правило, не читают - находит у них едва ли не радостное понимание и одобрение, ибо косвенно подтверждает правоту их отъезда из неизлечимо лгавшей и продолжающей лгать страны. О том же, что, попади они, евреи, в Германию в то роковое время, сейчас бы они так, вернее, скорее всего, вообще никак бы не рассуждали, они почему-то не задумываются... Неисправимо советские люди привычно одобряют страну, в которой живут. (Независимо от того, как эта страна называется и по каким законам живёт...) И более того. Стараются морально служить и угождать режиму, даже если он этого совершенно не требует...
Скажем, мои немецкие друзья , если разговор вдруг спотыкается об эту, болезненную для них, тему, чувствуют себя неловко, стесняются портретов родственников с кайзеровскими «крестами» во всю грудь... А, например, один врач - я акцентирую – врач, иммигрант из России, человек, на мой взгляд, к тому же, далеко не безнравственный и не глупый, - недавно походя, но уверенно, в моём присутстствии заявил, что Зоя Космодемьянская была -всего- навсего - элементарной шизофреничкой... (Попробовал бы он утверждать это там, да ещё в исторически совсем недавнее время... Всё дело в том, что там и тогда сумашедшими было принято считать, совсем наоборот, дессидентов...)
Ничего элементарного на этом свете нет и быть не может...
Но я думаю, что во все времена и во всех народах случаются люди с как бы врождёнными, безусловными рефлексами риска, противопоставляющие себя или невольно противостоящие любому обществу, его стадным законам. (Или же, бывает и так, совершающие свой подвиг из благородных мотивов, но по сути – всего лишь во имя служения той или иной идеи, впитанной с пропагандой.) Герои они или жертвы? Трудно сказать... Чаще всего, кажется мне, и то, и другое одновременно... К тому же, они подсознательно, может быть, даже биологически ищут зону опасности, чтобы в ней себя реализовать. Как поэт – в стихах...
Кстати, оба эти таланта (назовём это так...) нередко совпадают. Тот же Пушкин, к примеру... Не было бы этой дуэли, наверняка, случилась бы следующая... Он бы всё равно сорвался, нарвался, свёл счёты с пошлым светом, на самом же деле, – просто с жизнью, которая, увы, всегда и везде не так гармонична, как поэзия...
Да и к Пушкину, как говорится, ходить не надо. Достаточно вспомнить, как я сама, гостившая в детстве у тётки в Одессе, выскочила на рельсы почти перед самым красным (успела заметить) лицом трамвая и отскочила, схватив в охапку лохматое чучело – почему-то зазевавшуюся и не реагировавшую на приближение шума дворнягу... Помню, как тётка кричала (а из глаз её– слезы), что я всегда была дурой, что у собаки – рефлексы, и что уж она-то под трамвай точно не попадёт... Очевидно, мой рефлекс – спасти - был сильнее. Я же не рассуждала, мне бы тогда и в голову не пришли вполне, кстати, разумные, - из сегодняшних моих знаний и опыта - доводы, что собака может быть старой, слепой, глухой и, к тому же, разбитой параличом...
Идеализм всегда наказуем. Спасённая мною дворняга (а вдруг – насильно? А вдруг это была беспородная, не ссучившаяся Анна Каренина?..), очевидно, от неожиданности слишком крепких объятий (мне в тот момент было не до сантиментов...), меня укусила, и тётка, авторитарный врач, насильно поволокла меня на прививку. Вот тут-то я и испугалась. И с того дня я трусила за ней ровно 40, как было предписано, раз, причем, постыдно трусила перед каждым уколом в живот...
Так вот, спрашивается, мужественный ли я человек?
Не знаю. Я верю , высокопарно выражаясь, в независящее от меня самоё благородство моих рефлексов, которые никогда не позволяли мне совершить подлость, взять на душу грех предательства, соединиться с линчующей кого-то толпой, унизиться перед власть имущими, и т.д. и т.п. Я спокойна, потому что знаю: в решающую минуту мой организм сработает за меня. (И вовсе не важно, нужен ли мой дурацкий порыв собаке на рельсах...)
Но вот если бы у меня было время порассуждать... О, какие хитроумные отговорки заползали бы в закоулки моих извилин, каких бы прекрасных (бывших и будущих...) глупостей удалось бы избегнуть, какой бы я была отличницей в школе софистики... И – никогда бы – вообще - никаких поступков... Ни с маленькой, ни с большой буквы... Ибо теоретически я лучше всех дрожащих трусов понимаю, что всё в этой жизни весьма относительно, начиная со знаковых понятий добра и зла - и кончая социальными (всегда социальными!) формулами героизма и слабости...
Мой отец прошел войну с первого до последнего дня. Я храню все его ордена и медали, и когда-то, в детстве, спрашивала, было ли ему там, на войне (мне это казалось как бы не во времени, а в пространстве - там, на войне...) страшно, и как страшно... Теперь мне почему-то кажется, что большего мужества потребовала от него не жизнь под обстрелами, с её ежеминутной опасностью, ибо так жили все (на миру и смерть красна – народная мудрость...), не многокилометровые перебежки под огнём (тут уже наступала очередь выносливости и рефлексов), взятие не географических – военный термин - высот, а именно нравственной, собственной высоты, в маленьком, сдавшемся на милость победителей немецком городе... Отцовский – комендантский - приказ кормить капитулировавших женщин и детей солдатской кашей не мог пройти незамеченным. Он понимал, на что идёт, но приказа не изменил... (Обвинили – помог фронтовой друг, начальник штаба, свидетель многократно проявленной храбрости – лишь в мягкотелости по отношению к врагу... Весьма мягкое, по тем временам, обвинение... И – слава Богу – мгновенная демобилизациия...)
Отец всегда был, в общем-то, тихим человеком, в смысле постижения времени (точнее, советского – брежневского ) безвременья прозревал медленно, старательно готовился к своим политинформациям (поручили на работе), но зато, когда многое , и не без моего влияния, стало ему внятным, не постеснялся объявить там же, на политинформации: «Я пришел к выводу, что есть три вида деятельности: умственная , физическая и...идеологическая...»
(Которая, стало быть, ни к той, ни к другой отношения не имеет...)
От поручения тут же освободили. И - опять таки - слава Богу...
(Верующая ли я ? Вопрос слишком интимный... Но всегда была фаталисткой...)
Отец же тогда пожал плечами (один из его любимых или просто привычных жестов), вздохнул и пошел записываться на факультет философии при Университете марксизма-ленинизма. Думаю, что преподававший там профессор Кон вполне разделял его точку зрения...
И так в жизни моей, не сказать, что непутёвой, но и «путёвой» не очень, случалось нередко, то есть, получалось совсем наоборот, а не как изначально предполагалалось и полагалось... Например, гордилась другом, посаженным советской властью в тюрьму за антисоветчину, писала ему письма, собирала протестующие подписи – перед судом, а он как-то вдруг скис и во всём признался. Причём, признался не только за себя самого, что можно было бы расценивать и как своеобразный мазохисткий подвиг, но и за других тоже...
Слишком строго судить не берусь, и не он один так, и «железные революционеры» мне тоже не по душе, какие-то они бесноватые, узколобые, всегда отдающие преоритет классовым ценностям перед общечеловеческими, то есть, - при всём их хвалёном якобы – пишу в кавычках – «свободном» мышлении явно ангажированные тем или иным слоем общества. Как правило, - низким, социально угнетённым, то есть, - народом... Что их, в конечном счёте, и извиняет, хотя никак не оправдывает в непременно сопровождающем победу терроре ...
Но что же тогда вообще можно сказать о мужестве как о некой нравственной категории, и по каким критериям, ежели отбросить временные и странные (времени и страны), определять его наличие или отсутствие?..
В постижении этой , конечно же, бесконечной истины, и потому – точнее – лишь в приближении к ней, мне помогли несколько ставших как бы путеводными встреч в жизни, одна из которых – встреча, а потом и дружба с Лидией Яковлевной Гинзбург...
Это был один из подарков судьбы, на которые жизнь моего круга и поколения, при всей своей тусклой – страна и эпоха – мрачности, оказалась невероятно щедра. Особенно хорошо это понимаешь теперь, когда наши «старики» безвозвратно ушли туда, где, дай Бог, когда-то опять свидимся, а история, случай и жизнь уготовили мне куда более благополучною, чем у них, старость, но зато в окружении чужих, чуждых и, главное, в большинстве своём совершенно неинтересных людей, обывателей и потребителей, для которых такой уровень разговора понятен не более, чем китайские иероглифы... От меня требуется, отмечаю не без чувства (пусть не «глубокого», как говаривал когда-то шамкающий вождь, но всё же некоего...) удовлетворения, требуется именно мужество, чтобы не замечать ни их самих, ни их мышиной возни, ни их мелкотравчатого тщеславия, ни – даже – их ядовито-ящерной злобы... Словом – просто их существования... И я могу это делать без особых усилий, сидя за своим письменным любимым столом в немецкой провинции, встречаясь и перезваниваясь с немногими близкими по духу друзьями и коллегами, а всё остальное время вдыхая и выдыхая (чужие и собственные) стихи, и вспоминая уроки в ленинградской школе высокого мужества...
Итак, Лидия Яковлевна Гинзбург...
Первое впечатление: величественная старуха, вроде Ахматовой... (Хотя не поэт, а, если так можно выразиться, совсем наоборот, литературовед...) Потом присматриваешься: нет, не совсем так, она вовсе не старается быть величественной, в ней как раз-таки царствует простота, просто сочетание грузного тела, тяжелого медленного шага и немножко как бы скрипучего голоса...
Помню, как она в первый раз объясняла мне, как до неё добраться, торжественным, неторопливым, независимо от того, что произносилосось, каким-то кафедральным тоном:
- Значит так, сойдёте, извините за выражение, на Шверника, потом повернёте на Поспелова, пройдёте ещё по кому-то такому же, а там спросите, как выйти на Косыгина...
(Она очень любила свою однокомнатную квартирку, но, Господи, как ужасно всё вокруг называлось в этом просторном зелёном районе, впоследствие я из-за частых визитов к Лидии Яковлевне всё политбюро наизусть знала...И до сих пор, как видите, не забыла...)
Мы вместе спустились к паспортистке в жилконтору (сейчас я пишу эти старые советские слова, от которых давно отвыкла, с едва ли не ностальгическим сентементальным нажимом), паспортистка, ладная, свиду - деревенская деваха, оформляла «на нас» (для нас) желтенькую книжечку единого образца: по найму домработницы, личного шофёра или литературного секретаря, какового Гинзбург, как члену Союза Советских Писателей, иметь не возбранялось... И в скромном качестве коего я, стало быть, и нанималась... Паспортистке, видимо, хотелось сказать пожилой посетительнице что-то приятное, и она непринуждённо осведомилась: «А дедуля-то Ваш как, ещё не помер? Вместе живёте?» ...
«Ка-кой-та-кой-де-ду-ля ?!.» торжественно и как-то раздельно, по слогам, возмутилась Лидия Яковлевна; и я сразу поняла, что к мужчинам у неё отношение не слишком лицеприятное, вернее, их в её жизни, скорее всего, не было и, это уж точно, давным-давно нет... (Если они, конечно, не поэты и не литературоведы. То есть, проще говоря, если это не Мандельштам, не Лотман, даже не Саша Кушнер, которого ждала всегда с радостью и нетерпением, то что это вообще за мужчины... Зачем они...)
Может быть, я и ошибаюсь, но ощущение было именно такое.
Ну а какое – вправе спросить внимательный читатель – всё это имеет отношение к мужеству, о котором здесь речь?..
Самое непосредственное. Прежде всего уже потому, что Лидии Яковлевне в этот момент секретарь был столь же необходим, как, скажем, велосипед... Просто ей показали в одном литературном, как тогда говаривалось, доме мои стихи и сказали, что их автора по линии КГБ уволили с работы, а, поскольку все мы жили (уже столько лет...) под впечатлением от суда над «тунеядцем» Иосифом Бродским, друзьям, коллегам, да и мне самой, честно признаться, было немножко не по себе... (Из всех нас, петербургских поэтов города Ленина, только Серёжа Стратановский ещё как-то удерживался на приличной работе – в Государственной Публичной библиотеке имени беспощадного критика российской рутины, где, кстати, служит и по сей день. У меня же в паспорте, к тому же, стояло «еврейка», а это означало, что даже швабру мне вряд ли доверят в каком-либо, пусть и не излишне бдительном отделе кадров...)
Стихи Лидии Яковлевне понравились, и она мне позвонила. Предложила стать на некоторое время её литературным секретарём. (То есть, по существу, предложила политическое убежище...) Эта возможность обрадовала меня не только по причине социальной если не безопасности, то передышки, тем более, что Боря Лихтенфельд уже нашел для меня курсы кочегаров, которые сам недавно окончил, и договорился там, дальнейшая жизнь ясно вырисовывалась – такая же подземно-подпольная, как у многих друзей-поэтов, но Гинзбург... Сама Гинзбург... Это было приглашение в легенду...
Да так, собственно, и оказалось.
Я, действительно, исполняла кое-какие секретарские обязанности, за что получала от Лидии Яковлевны 20 рублей в час. Мы обе были оказались весьма педантичны и пунктуальны. Я никогда не прекращала работу ни на минуту раньше, а она, расплатившись, обязательно угощала меня кофе, шоколадом, литературными размышлениями... Иногда предлагала почитать новые стихи...
Кстати, если говорить честно, то, имей я тогда хоть какие-то деньги, ну, хоть на хлеб, то это не она, а я должна была бы ей платить за прикосновение к Истории...
Мы – начерно – привели в порядок переписку Лидии Яковлевны, особенно много писем на её пыльных, наверное, никогда ещё не посещаемых антресолях оказалось от Надежды Яковлевны Мандельштам и от коллег- учёных из Тарту. Я раскладывала письма по папкам, классифицировала, а Лидия Яковлевна комментировала, вспоминала...
Кстати сказать, была я в ту пору человеком принципиально далёким от быта, хотя сын уже родился, и даже ходил в детский садик, а ей-то нужна была помощь скорее именно бытовая. (Например, Нонна Слепакова приезжала мыть окна. А мы как-то встретились у Лидии Яковлевны с Леной Шварц, пришли поздравить её с, не помню каким, днём рождения, я – с бутылкой, а Лена – с букетиком укропа... Она предложила нам суп, который ей сварила какая-то знакомая.)
Кажется, именно в тот вечер она спросила, не знаю ли я кого-то, кто может хорошо и недорого сделать ремонт, а также срочно что-то сшить...
«Зачем – искренне удивляюсь – ремонт?..Зачем шить?... Всё вроде бы и так нормально... И стены, и и платье... Это ж Вы , если начать, хлопот не оберётесь...»
« Видите ли – возражает Лидия Яковлевна – то, что в Вашем возрасте нормально, в моём – уже старческая неопрятность...»
С Леной, я думаю, советоваться по таким вопросам было ещё более безнадёжно...
Зато очень хорошо помню её большой и торжественный «круглый» юбилей. Справляли его не где-нибудь, а в самой Америке. За университетски длинным, празднично накрытым столом. Правда, за эти столом не было не только нас , что вполне понятно и объяснимо, но и ... самой виновницы торжества. Приглашение к чествованию пришло на адрес Союза писателей, а врач ведомственной поликлиники не дал согласия на поездку, ссылаясь на состояние здоровья «товарища Гинзбург». Откуда же, в таком случае, я «помню» ?.. Дело в том, что Союз – в ту пору – ещё советских писателей всё-таки не прошёл мимо юбилея давно уважаемого в мире литературоведа, просто на день рождения Гинзбург в Штаты откомандировали... совсем других людей.
И однажды, когда я принесла Лидии Яковлевне почту (в «мои» дни она вниз не спускалась, была грузной, действительно, часто недомогала, но отнюдь не до такой степени...), она раскрыла большой конверт с фотографиями.
«Посмотрите, пожалуйста, - протянула, налюбовавшись, мне - и, как-то даже удовлетворённо добавила - мне кажется, на моём юбилее они едят икру...»
Кто они, эти «они», я ,честно признаюсь, запамятовала. Может, отчасти и потому, что одно уловила точно: виновница торжества на них лично ничуть не сердилась...
Ах, да, так вот, о мужестве...
Наверное, мало кто из людей творческих (а нетворческих – тем более) мог бы с таким филосовским спокойствием отнестись к этому далеко не безобидному, на мой взгляд, курьёзу. Что ж, может быть, имениннице просто силы воли не хватило с властью схлестнуться?.. Не потому ли никогда не вступала она ни с кем в прямые конфликты и дожила, в конечном счете, до почтенного возраста и даже, уже после так называемой Перестройки, до Государственной премии?..
Какой-то «государственный» страх в Лидии Яковлевне, безусловно, был, затаился еще с тридцатых, с тех пор, как однажды пришлось провести ночь в КПЗ; да и вообще порядочных людей, не страдавших приступами социальной шизофрении, при советской власти просто быть не могло...
Например, ухожу я однажды домой, а Лидия Яковлевна просит :
«Захватите, пожалуйста, с собой эту необыкновенно красивую коробку -(на минуту задержала в руке – жаль расставаться...)- это из-под конфет, конфеты мне из Израля передали. Только – заминка – не выбрасывайте, пожалуйста, в контейнер возле моего дома, и вообще в этом районе...»
Коробка, действительно, была по тем временам, когда даже за сизым, как будто ещё до своего появления на свет вылинявшим, нижним бельём в очереди записывались, необыкновенная. Золотистая, серебристая, выпукло-яркая, словом, сказка... (Сказка о какой-то другой, неведомой нам жизни...) Я эту сказку не на помойку, а сыну домой принесла, он потом ещё с год, не меньше, ею играл... А Лидия Яковлевна, которая, кстати, никогда ничего не забывала, спросила меня в следующий же вторник: «Вы не забыли, выбросили? А куда?..»
Услышав мой откровенный ответ, поёжилась: «Ну ладно, смотрите,
напрасно, наверное...»
Я с трудом сдержала улыбку. Это, действительно, было смешно, если учесть, что на самом видном месте, на книжной открытой полке стоял у Лидии Яковлевны Иосиф Бродский, и наш самиздат, и вообще немало всяческой, по тому времени, литературной крамолы...
(Да и обстоятельства моего появления здесь, о которых уже говорилось, отнюдь не свидетельствовали о политической благонадёжности хозяйки квартиры...)
У необыкновенных людей – и слабости необыкновенные. И сила – тоже.
Так получилось, что я оказалась среди первых, если не первой, кто прочел её «Записки блокадного человека». Лидия Яковлевна попросила меня отвезти рукопись в журнал «Нева», а до того , если хочу, с ней ознакомиться.
Я читала ночью – и думала: какой же мужественный талант надо иметь, чтобы так писать на «засюсюканную» в блокадном городе тему... Жесткость, честность, четкость и точность языка, откровенный индивидуализм, эгоизм героя, и ведь это – тоже правда... Другая, тщательно оберегаемая от людей, никогда не проникавшая в ленинградскую печать правда... Та правда, которая куда опасней заморских конфет...
Утром, прежде, чем ехать на Невский 3, в тогда ещё неведомую мне редакцию (время публикаций и дружбы, уже многолетней, с журналом «Нева» пришло позже), позвонила. Говорила взахлёб, бессвязно, восторженно. Лидия Яковлевна слушала, не перебивая, была явно обрадована откликом. Отзывом , как мне кажется, не только моим, личным, но - в моём лице – круга и поколения...
Потом, позже, я поняла, что каждая книга Лидии Яковлевны Гинзбург представляла собой не только событие в литературе, но и настоящий профессиональный подвиг писателя. (Часто – по сути своей – куда больший подвиг, чем наши детские и дерзкие демарши или, тем более, псевдодиссидентские, так называемые, «фиги в кармане» остряков от непрофессиональной литературы...) Ибо в каждой из этих книг её высочество Мысль косвенно вызывала на дуэль толпу общепринятых (косных, пошлых, коньюнктурных) представлений о литературе и жизни. Мысль бросала им вызов, не замечая их, как будто бы их и вовсе не было, хотя были и господстововали в ту пору в «ведческой» науке, как и повсюду, именно они...
Я увезла с собой в Германию все четыре, подаренные Лидией Яковлевной Гинзбург, томика, смотрю на дорогие мне дарственные надписи, перечитываю, вспоминаю...
«Дорогой Ольге Юрьевне Бешенковской в первый день знакомства с пожеланием вдохновения...»
04.09. 82.
«О старом и новом»...
Вот и я о том же...
Всю жизнь...
О старом и новом...
Сейчас вот –об «историзме и структурности» мужества...
|
