За нагромождениями металлоконструкций и шумопоглощающих бетонных блоков, которыми обнесены железнодорожные пути, уже можно различить дома, и я с замиранием, как ребенок в ожидании новогодних подарков, вытягиваю шею и вглядываюсь поверх заграждений в знакомые голубовато-серые крыши и белые фризы под ними – здравствуй, Париж!
Ты встречаешь меня среди сутолоки вокзала, среди сотен лиц и чемоданов, и с заученной, но каждый раз волнующей сдержанностью дважды целуешь меня в щечку – salut, ma chere, я рад тебя видеть; да, ты рад меня видеть, ты рад моему приезду, в котором не сомневался ни минуты, ты всегда знал, что рано или поздно, через неделю или через несколько лет я снова приеду к тебе, мой Париж; поэтому ты не утруждал себя надрывным ожиданием, не считал дней, не страдал бессонницей, и именно поэтому ты так неотразимо спокоен и галантен сегодня – я тоже рада видеть тебя именно таким, мой Париж.
Кто-то сказал, что Париж – это праздник, который всегда с тобой. Самому Парижу, так падкому на красное словцо, на bon mot, это чертовски понравилось, и он всеми силами старается соответствовать этому образу. Он берет меня под руку – и это движение тоже отработано, доведено веками до совершенства – и уже ни на минуту не оставляет в одиночестве. Так мы и бродим без особой цели по расходящимся под острым углом улицам, сворачиваем с широких проспектов в переулки, а оттуда – на широкие площади, я глазею по сторонам, пью большими глотками ренессанс и модерн, а он безостановочно говорит, чередуя все более фривольные комплименты с историческими анекдотами, нимало не смущаясь тем, что моего владения французским едва хватает на то, чтобы с грехом пополам обьясниться с официантом в уличном бистро и на то, чтобы по вывеске отличить винную лавку от Министерства обороны. Конечно, если знать конечную цель прогулки, можно воспользоваться метро, это удобно, быстро и довольно дешево; но променять широкие, полные воздуха, света и беззаботности улицы Парижа на затхлые бетонные стены и заплеванный уродливыми граффити кафель парижской подземки? – увольте меня от такого кощунства; пусть лучше мои ноги, поотвыкшие в Германии от каблуков, откажутся под вечер нести меня к гостинице, только тогда я, может быть, почту своим присутствием это благо цивилизации с внешностью Квазимодо.
Что очаровывает в Париже с первой же минуты знакомства – это его непоколебимая уверенность в собственной непогрешимости. В этой почти религиозной вере в себя состоит львиная доля его шарма. Ну и что, что роскошная перевязь Портоса с изнанки оказывается простой телячьей кожей – но как роскошно мерцает золотое шитье, когда он небрежно распахивает полы нежно-голубого мушкетерского плаща! Что за беда, что первая красавица Версаля обожает танцевать и ненавидит принимать ванну слишком часто – всем известно, что смешанные с потом духи пахнут острее и держатся дольше. Париж может позволить себе создать подробнейший ритуал дегустации вин – и при этом царственно пренебрегать правилами дорожного движения; может выстроить блестящую, как елочная игрушка, пирамиду, похожую на пригрезившийся фараону Хеопсу сон из стекла и алюминия – и обьединить этим чудовищем вход во все три крыла Лувра; Париж всегда прав, и пусть станет стыдно тому, кто посмел заметить отсутствие воспитания и вкуса в этом признанном законодателе мод и манер!
Конечно, я проведу с тобой эту ночь, Париж – скажи, ты хоть на мгновение усомнился в том, что я отвечу тебе согласием? Конечно, нет – ты не мог в этом сомневаться, ты неспособен представить себе, даже шутки ради, что кто-то может устоять перед тобой; это нанесло бы удар по твоему самолюбию, а этого ты стараешься избегать сильнее, чем гибели. Поэтому я останусь с тобой, а утром мы проснемся не раньше одинадцати и привычно, почти не задумываясь над смыслом, томно обменяемся старыми, как любовь, и ставшими почти лживыми от частого употреблениями словами: это было великолепно, mon cher, ты был великолепен... как же великолепно нам, в сущности, наплевать друг на друга! Именно это и делает нашу связь такой порхающе-необременительной и при этом такой прочной – она не доставляет нам хлопот и душевных терзаний, но и не рвется под собственной тяжестью, как чрезмерно длинная цепь, которой пытались меня удержать прежние мои привязанности и увлечения. С тобой мне легко, мой Париж, восхищаться полотнами Ренуара и Моне, выставлеными в галерее Орсэ, ранее бывшей вокзалом, или кормить с руки воробьев в саду Тюильри,или просто стоять на самом старом мосту в городе, который по чьей-то иронии называется Новым, и любоваться закатом над Сеной – пока не усну, конечно же, с тобой, на этот раз ты даже не спросишь меня о согласии. Я знаю, завтра ты растолкаешь меня в несусветную рань, около восьми утра, чтобы попасть на воскресную мессу – о, разумеется, я не забыла, я знаю, что несмотря на все твое легкомысленное бонвиванство и весьма вольное отношение к святыням, ты все же добрый католик. И мы пойдем – нет, не на Иль-де-Франс, в Нотр-Дам; там слишком темно, слишком силен в нем тяжелый дух ладана и лилового бархата сутан. В Нотр-Дам идут замаливать грехи и молить сурового Бога-Отца о снисхождении, о том, чтобы прошла мимо тебя горькая чаша искупления.
Нет, мы пойдем на вершину Монмартра, вверх по мраморным ступеням, туда, где парит в синеве погожего утра непорочно-белая базилика Святого Сердца, Sacre Coeur, где по широкому проходу между скамьями идут и поют монахини в белом – Господи Вседержителю, как они поют!, - и где молятся не «Господи, прости прегрешения мои и избави меня от огня вечного», но «Чудны дела твои, Господи!». Потом мы будем все так же беспечно бродить по узким улочкам Монмартра, есть мороженое в кафе, ты накупишь мне в подарок кучу безделушек в его сувенирных лавках – очаровательных, но совершенно бесполезных вещиц, которые потом будут годами пылиться в дальнем углу моего шкафа; чтобы потом, взглянув мельком на часы, грустно вздохнуть – через час мне снова надо быть на Северном вокзале, пора прощаться.
Ты проводишь меня до перрона, и я помашу тебе рукой на прощанье, уже растворяясь среди чемоданов и лиц – salut, mon cher, я еще вернусь. Ты не спросишь меня, кто встретит меня там, на том конце полотна, по ту сторону вполне символической границы между Францией и Германией. А я никогда не расскажу тебе о другом, совсем непохожем на тебя городе, чье имя отзывается во мне легкой горечью, как хорошее вино или несостоявшаяся любовь – Берлин. Но рано или поздно, Бог знает сколько раз влюбившись и разочаровавшись, через месяц, год или десятилетие, для того чтобы найти недолгий покой и утешение в твоей свободе – я снова приеду к тебе, мой Париж!
|
