Несколько раз нам даже платили деньги.
В жаркий полдень июля небесная тишь
Наполняет проемы колодцев.
Неприкаянным ангелом, друг мой, летишь
За расколотым солнцем.
- Мальчики, вам пора выходить в свет. Если хотите пробиться со своими песнями, езжайте в Москву к Булату, - сказала однажды Валентина Александровна. – Я договорилась о встрече, может быть, он поможет.
И мы – два провинциальных паренька отправились в столицу со своими песнями.
Был ранний март. Пока мы шли от станции метро, сверху падал мокрый противный снег. Дверь открыл сам хозяин, и сразу пригласил в кабинет. Окуджава был в домашних тапочках. Я расшнуровывал ботинки и не мог оторвать взгляд от этих тапочек. А что вы хотели: глухая провинция. «Не надо смотреть вниз» - уговаривал я себя в прихожей, в кабинете, и уговариваю почти 20 лет спустя.
В глубине полутемного коридора мелькнула светловолосая женщина. Перед отъездом Невинная предупредила нас, чтоб не задавали никаких вопросов о жене. Кажется, у них были тогда натянутые отношения, вроде бы даже Окуджава собирался уйти к другой, более молодой женщине.
Николай, воспользовавшись редким случаем, собирался устроить небольшой концерт. Он репетировал не только дома, но и в электричке. Однако духу у него хватило на две с половиной песни:
Мне так привычны людей имена,
Речь на земле прорастает, как травы,
Ветер разносит слова-семена.
Детский язык изменив суеверно,
Мы пред детьми только азбукой правы,
А в остальном виноваты, наверно.
Ветер разносит слова-семена…
А дальше у него перехватило горло и он не смог выдавить из себя ни слова. Тем не менее Булат Шалвович заинтересовался песнями, попросил привезти кассету. Я вообще не решился читать, просто оставил листочки со стихами. Уже дней через десять из Москвы пришел коротенький ответ. Б. Окуджава, похвалив: «… одаренный, с поэтическим взглядом…», мягко критиковал оставленные тексты. Но самое приятное тогда было, что он предлагал снова встретиться и поговорить о стихах более подробно.
Несколько раз в комнату заходила жена, Булат Шалвович сразу замолкал и хмуро смотрел в пол. А потом вновь рассказывал о своем прошлом: как пробивался с песнями на сцену, как его освистывали и захлопывали, как ему запрещали выступать, а он продолжал ходить петь по московским квартирам, как приходилось выступать в залах, где зрители сидели за столиками, гремя бокалами и вилками… Однажды Б. Окуджаву пригласили в жюри, где среди прочих молодых бардов выступала Вероника Долина. Странно, но никто из коллег, кроме него, тогда не обратил на нее внимания.
- Я понял одно, что зрителя надо к себе приучать.
Через два часа, перед самым уходом, Булат Шалвович похлопал ладонью по довольно толстой ксерокопированной стопке бумаги и спросил:
- Иосифа Бродского читали что-нибудь?
Читали? Господи, да мы даже никогда не слышали такого имени. Не смотря на то, что мне иногда удавалось расслышать сквозь советские глушилки песни Галича, прозу Довлатова, стихи Чичибабина… Мы одновременно замотали головами.
- Зря он отсюда уехал, - вздохнул Окуджава и добавил, - Советую, очень талантливый поэт.
Почему-то так сложилось, что Н. Милов так своих песен в Москву и не отослал. Правда, несколько лет назад ему все-таки удалось записать два авторских диска. Да и мне удавалось иногда сталкиваться с Булатом Шалвовичем лишь на московских концертах, где не то что пообщаться, а и словом перекинутся некогда.
Года через полтора после той встречи вдруг приснился сон, будто мы с Николаем Миловым опять приехали к Окуджаве с новыми песнями. Сидим втроем в большой комнате и как-то странно молчим.
- Понимаете, у меня в последнее время людей так много, - словно оправдываясь, пожаловался Булат Шалвович. – Мне трудно говорить, а петь еще труднее.
Во сне Окуджава был непохож на себя: совсем седой, ростиком меньше и полноватый. Чуть-чуть даже неприятный на вид.
- Тогда пойдемте покурим, - предложил Милов.
Они встают и быстро уходят. Я плетусь за ними следом, иду по каким-то длинным коридорам, захожу в полутемные комнаты, и никак не могу их отыскать. Долго курю в полном одиночестве.
Той же поздней осенью написались строчки, посвященные Булату Окуджаве.
Когда минует пятьдесят –
Пора свободы.
Но слишком яблочно висят
У входа годы.
И все не падают никак,
Закрыты рынки и базары.
Булат запрягся, как бурлак,
В ярмо гитары.
И сколько обменялось лет,
И сколько выкурено, вроде,
Таких горчайших сигарет –
За вздох свободы:
Уйти из дома на Арбат,
Быть просто бардом
Арбатным. Но обратно, брат,
Нельзя Арбатом.
На снимке: Б. Окуджава и В. Невинная на Пушкинском празднике в бывшем имении Гончаровых «Полотняный Завод». 1984 г.
Фото из архива автора, публикуется впервые.
|
