Книга, разумеется, занимает верхние строчки в рейтингах продаж. Критики слетелись, как жирные мухи на свежий конский навоз, и жужжат, жужжат, жужжат. Одни – похваливают, другие – поругивают, все как всегда. Читатель, ну, чего ходить вокруг да около, турусы разводить: скажу честно: последняя книга Пелевина просто-напросто гениальна. Итак, в подзаголовке книги обозначено: «Избранные сочинения». И верно – в сборник вошли: мастерски срифмованный хитроумный текст «Элегия 2», роман «Числа», повесть «Македонская критика французской мысли», рассказы «Один вог», «Акико», «Фокус-группа» (раздел «Мощь великого»; натурально: говорим о великом, подразумеваем Путь Дао), два рассказа «Гость на празднике Бон» и «Запись о поиске ветра» (раздел «Жизнь замечательных людей»).
За «Элегию 2», как говаривали в старой Одессе, гутарить не буду. Читатель, одолеешь книгу, перечитаешь потом пару раз, и все «встанет»… на свои места.
«Числа». О чем роман? Да все о том же: о жизни и смерти, о любви и ненависти, о верности и предательстве, о свободе и несвободе, о святом и растленном, о высоком и низком и, главное, о специфической опасности (духовной и физической) деловой жизни в современной России (главный герой – московский банкир). Э, читатель, не криви губу, мол, такого навалом в любом русском криминальном романе. Все так и все не так. В «Числах» главное не ЧТО, а КАК.
Читатель-эмигрант, сделавший карьеру в Европиях-Америках после ошеломительного крушения Красной Империи, скажет, мол, жизнь банкира-бизнесмена-владельца корпорации и на Западе опасна: стрессы, коммерческие риски, возможность разорения и т.д. Так-то оно так. В России ко всему этому присоединяется бандитская Сцилла и чекистская Харибда, беспардонное «кидалово», горячая пуля и холодные (никчемные с точки зрения природного западного аборигена) размышления о посмертии-пакибытии. В этом ведь нет никакого буржуазного профита.
О сюжете романа ни гугу. Скажу лишь, что в основе оного – пифагорейское учение о сакральном числе, герменевтическая нумерология, гексаграммы китайской магической «Книги Перемен», учения о переселении душ, оккультные призвуки романа Г.Гессе «Степной волк» и т.п. «Числа» содержат полный реестр пелевинских «фишек-мулек»: четкий сюжет, пленительную словесную «игру в бисер», висельнический юмор, инфернальную «подкладку», «архетипические пласты», «новорусский дискурс», табуированную лексику и т.д. Резко, правда, потягивает жуткий инобытийный сквозняк, но для пелевинского читателя сие не в диковинку. Виктор Олегович пишет круто, аж жидкие поджилки читательские трясутся, и уши оттопыренные инеем покрываются.
Господин Пелевин – изысканный стилист, владеющий всеми техническими искусами вербального искусства, зачастую пишет СМАЧНО. Не могу удержаться: приведу несколько цитат:
«У российской власти… есть две основные функции, которые не меняются уже много-много лет. Первая – это воровать. Вторая – это душить все высокое и светлое. Когда власть слишком увлекается своей первой функцией, на душение времени не хватает, и наступает так называемая оттепель – ярко расцветают все искусства и общественная мысль» (С. 145: курсив автора);
«… вся наша культура – просто плесень на трубе. Которая существует только потому, что нефть нагревают. Причем нагревают ее совсем не для того, чтобы расцветала плесень. Просто так ее быстрее прокачивать» (С. 176); «Красота спасет мир и доверит его крупному бизнесу (С. 250); «
«…меня безумно раздражает этот педерастический детерминизм, который сводит к репрессированной гомосексуальности все, что чуть выходит за умственный горизонт биржевого маклера» (С. 253).
Цепляет? Цепляет, ибо дело Фрейда-Адлера-Юнга живет и побеждает. Писатель ВСЁ видит и ВСЁ понимает: король не просто гол, он еще – «аки свиния – в калу».
Отменный роман, правда, шедевр своего рода, в своем роде: трагический, смешной, метафизически ужасающий, занятный, забавный, очаровательный, прельстительный и пр.
Любезный книгочей, пора рецензента за бороду дернуть и спросить с пристрастием, почему книга-то гениальна? Отвечаю.
Поглощая, как пасту-макароны, пелевинский роман, читатель на инвалидной коляске въезжает в повесть «Македонская критика французской мысли» и в «рассказы» Виктора Олеговича и… хрясь лбом в бетонную стену, ибо эти тексты Виктора Олеговича беспримесно гениальны.
«Объясняю на пальцАх, что такое категорический императив Канта», – как вразумляет непросвещенных школяров мой знакомый профессор философии из университета … (много ныне университетов развелось, как тараканов). Друг мой высокий, представь себе, что, повалявшись часика три на пляжном песочке, выпив четыре бутылочки пенного пивка «Сансара», поглазев на пучеглазых девок со свиными лядвиями, ты сдуру, от нечего делать, покупаешь у вульгарного зазывалы билет в балаган под открытым небом (типа сочинского «Летнего театра»). Вошел, взял в буфете баночку джин-тоника «Тримурти» и пакет чипсов «Амитаба», сел. Начинается концерт-солянка. Ну, занафталиненные поп-дивы поют под «фанеру» и силиконовыми титьками трясут.
Скукота. Занавес. Перемена декораций. Сцена разъезжается. Пара сотен солистов Краснознаменного хора Советской Армии громоподобно, так, что колонны, устремленные в небо, сотрясаются, заводят любимую песню моего детства: «Сталин – наше знамя боевое». Занятно. Айн-цвай-драй. Сцена вновь подвергается «деконструкции»: выезжает оркестр Мариинского театра и под водительством Валерия Гергиева «урезывает» «Полет Валькирий» из оперы Лао-цзы «Дао дэ цзин». Гаснет свет, зал трансформируется в сцену, сцена – в зал, зрители и музыканты, сбросив телесную хитиновую оболочку, в обнимку неспешно отправляются в «Путешествие на Восток» под ледяным ветром «нечеловеческой музыки» (В.И.Ленин), которая, оказывается, сама себя продуцирует. Концерт окончен.
Вот такие мыслишки возникли у меня, когда я залпом, как стакан теплой водки, отринув срочную работу, прочитал роман «Числа» и тараном (если угодно, старым валенком) вломился в пелевинские повесть и рассказы.
В «Македонской критике французской мысли», внешне полукарнавальной и легкой для чтения, таятся, поверь, читатель, глубины непромерные.
Название повести «намекает на Сашу Македонского легендарного убийцу»-снайпера (С. 270). Киллер убивает отца героя (красного олигарха-нефтяника), а сын «мочит» «лягушатников». Некоторые персонажи «Чисел» плавно перетекают из романа в повесть и рассказы, как шарики ртути.
Герой третьего ряда из «Чисел» по кликухе «Кика» обрушивается в повести на «величайших французских мыслителей прошлого века. Мишель Фуко, Жак Деррида, Жак Лакан и так далее – не обойдено ни одно из громких имен» (С. 271). Пелевин потешается над Бодрияром и Бартом, но не упоминает ни Ж.Делеза, ни М.Элиаде, ни Ц.Тодорова (и верно: реальные и правильные пацаны).
Господин Пелевин в гениальном кульбите-сальто сломал шею на восточной мистике: буддизм-даосизм-суфизм-марксизм-ленинизм-еврокоммунизм-маоизм-ваххабизм-чучхеизм и прочий тлетворный ревизионизм. Шея срослась, но криво, головушка буйная не «крутится-вертится», глаза немигающие смотрят только на Восток. Дело рутинное.
Пелевин предпринял осознанно-продуманное «Путешествие на Восток» и не вернулся, остался там. Произошла с ним некая псевдо«метанойя», душу русскую он утратил. Впрочем, сие не имеет никакого отношения к КАЧЕСТВУ его творчества. Опасны такие пируэты, ибо он – крещеный, помирать-то придется не по «Книге мертвых» (с комментариями К.Юнга), а на русский протокрестьянский манер. Крещение неотменимо…
Автор, на первый взгляд, забавной «макаронической» (так скажем) повести, мобилизовав «метафизический опыт», создает такую жуткую концепцию преобразования-преображения-перетекания мертвых-живых «миллионов поверивших в коммунизм душ после закрытия советского проекта» в… (молчок, сам читай), что оторопь берет, и лимфатические узлы набухают. Намекну лишь на то, что Кика открыл «тайну денег» и… «нефти», обосновал обстоятельно и аргументированно (как пишут в отзывах на диссертации) «разгадку посмертного исчезновения советского народа», как банку консервным ножом, вскрыл гноящуюся сакральную тайну советского «ГУЛАГа». Все это «выделано» гениально, на одном дыхании, легко, без «истерик, без поз, без тревог» (В.Шершеневич).
Абзац о рассказе «Один Вог». Вот его-то ВСЕ критики прочитали. Почему? Потому что объем – полторы странички. И все о нем написали. Почему? А есть в рассказе ОДНА фраза, прозвеневшая в нашем отравленном, загазованном, зачастую «уворованном воздухе» (Мандельштам), о «резком, холодном и невыразимо тревожном порыве ветра, только что долетевшем со стороны КРЕМЛЯ» (так у автора; С. 304). Эх, читатель, голубчик, процветающий или хиреющий в прекрасном далеке, помни завет моего тестя покойного, удачливого советского киносценариста-драматурга: «Нет таких свобод, которых нельзя было бы отнять».
Дальше едем. Пленительный рассказ «Акико». О чем? Об опасностях наших игр сетевых и о Большом Брате, который видит все и помалкивает до поры до времени.
Следующий рассказ «Фокус-группа». Что сказать – не знаю, душа пуста и по клавиатуре пальцами шастать боязно. Вздохну натужно и скажу: выси горние и «бездны содомские» (Достоевский; у Федора Михайловича и намека нет на… понятно, на что). Рассказ о смерти, о рае и аде. «Воля к смерти» (С. 360), мощь, планка силы такая, как… в предсмертных размышлениях-ощущениях-переживаниях Андрея Болконского и в «Смерти Ивана Ильича». Я – не рекламист, Виктор Олегович не нуждается в рекламе. И как далеко (как до Юпитера) от христианства (даже в его пожаропредохранительной протестантской модификации, не говоря об «огненном» православии без карамельной обертки тароватых «батюшек»). Чистый дух в черном вакууме. И какой-то античный ужас… А протагонист рассказа – «Светящееся Существо», перекочевавшее из бульварных книжонок с записями ощущений людей, переживших клиническую смерть и возвратившихся СЮДА, это… нет, не ОН.., а вдруг ОН.., но… Боюсь договорить, а человек я не трусливый.
В прозе Пелевина все живо и никогда не умрет, ибо самое усладительное и ИНТЕРЕСНОЕ «чтиво» для неинтересных людей – плутовские, смертельно опасные, авантюрные духовные похождения-приключения. Все бурлит, играет, пузырится, резко пахнет и прет, как тесто из кадки. Испек писатель каравай, не мой это хлебушек, восточными пряностями-отдушками преизбыточен, но духовитый… Пелевин – живой классик, плут-провидец, зачинатель великой русской литературы XXI века, а мы все норовим его дегтем измазать и в перьях вывалять.
Предпоследний рассказ именуется «Гость на празднике Бон». Чудо словесное, кружево нематериальное. За словом я обычно в карман шустро «залезаю», но здесь что-то помолчать в тряпочку охота. Рассказ может быть истолкован как предсмертный монолог несравненного японского «теурга-демиурга» Юкио Мисимы и как посмертный монолог (сами догадывайтесь). И этот рассказ о смерти… А «извитие словес» какое, Боже мой.
Все интеллектуальные «прибамбасы» писателя работают только на то, чтобы вызвать у читателя сильнейшие мыслительные эмоции, словесно никак не оформленные. Пелевин – психограф, его несет бурная волна зачастую «автоматического письма» и смывает читателя в этот поток. Пелевина и ПТУшники читают, а переведут книгу на суахили-маленке-бамбара, так и негров «заколбасит».
Последний рассказ простенько озаглавлен «Запись о поиске ветра. Письмо студента Постепенность Упорядочивания Хаоса господину Изящество Мудрости» (курсив автора). О чем рассказик-то? А о том же самом! Скажу без гримас и ужимок новелла представляет собой арабеску, если угодно, вполне связный комментарий (КОНГЕНИАЛЬНЫЙ) к книге «Дао дэ дзин». Крепко попахивает в рассказе онучами дедушки Лао-цзы, ой, крепко. Вот одна цитата непростая:
«Глупость… человека, а также его гнуснейший грех, заключен вот в чем: человек верит, что есть не только отражения, но и нечто такое, что отразилось. А его нет. Нигде. Никакого. Никогда. Больше того, его нет до такой степени, что даже заявить о том, что его нет, означает тем самым создать его, пусть и в перевернутом виде» (С. 374-375). Приоткрою занавеску своей шулерской исповедальни: я пускаю с тетивы далеко не самые оперенные и отточенные стрелы из пелевинского колчана. И без меня книга будет растаскана на цитаты.
Последний абзац. Книга, как менструальная вата, насквозь пропитана «тяжелозвонким» трагизмом, однако переливы разноцветных крылышек пелевинских бабочек-мыслей, их грациозно-хаотический вечный танец уверяют нас «все же, все же, все же» в том, что и в черном вакууме (второй раз употребляю это диковатое для меня словосочетание) существует сложная жизнь (хорошо, пусть некое подобие простой жизни). Я осмелюсь переиначить заглавие последней книги Виктора Олеговича: «Метафизика Переходного Периода из Оттуда Туда». Куда? А ТУДА, где накрыты неструганые столы для нас, верующих и неверующих, смертных и бессмертных:
«В неземной обители,
В бытии ином
Ждут тебя РОДИТЕЛИ
С хлебом и вином».
|
