Давно прошли те времена, когда Михаил Топкин тесно общался со своими соседями. Ну, так, чтобы во время дней рождения не только стулья попросить, но и самих в гости звать, чтобы проблемы друг друга на кухонных посиделках решать, с детьми и сантехниками разными сидеть, когда хозяев дома нет. Когда-то, на старых квартирах так и было. Теперь – по-другому. Каждый сам по себе.
Вот и на новой квартире Михаил почти ни с кем не общался. Разве что с соседом слева, Борисом Викторовичем (в обиходе – Виктрыч): встретятся в общем коридорчике или у лифта по пути к мусоропроводу с ведрами, постоят в драных тапках и домашних трениках у старой стиральной машинки, на которой высится кипа старых газет как раз для того, чтобы по пути постелить на дно ведра, кинут туда по газете, перекинутся сами двумя-тремя фразами и по домам, к телевизору, кухне с плитой и холодильником, да телефону.
Виктрыч – лысый, пузатый, с отвислой, волосатой грудью, с обеих сторон вываливающейся из растянутых лямок казалось бы всегда одной и той же желто-белой майки – всегда любил поговорить. И темы у него были самые разнообразные: о политике, о религии, о женщинах. Такому, не скажи, что дома чайник на плите – весь вечер простоит, и пробалаболит на все существующие и нет в природе темы.
В отличие от толстых, курчавых рыжих волос на груди, плечах и руках, растительность Виктрыча на голове напоминала местами – тополиный пух, прибиваемый в конце весны мчавшимися машинами в бордюрному камню, местами – жидкие волосенки только что родившегося шимпанзеныша. Только из носа, да раковин розовых, почти прозрачных ушей били мохнатые фонтанчики таких же толстых, как на теле, волос.
Одним словом, был он далеко не красавцем. Но все это, впрочем, не так отпугивало от него собеседников, как его запах. Постоишь с таким немного рядом – сразу хочется пойти куда-нибудь подышать. Есть такая особая категория мужиков, от которых постоянно пахнет всем, что они съели, выпили и выкурили за год. Входит такой в автобус или, скажем, в вагон метро: все, кто не очень спешит – выходят. Поэтому долго обсуждать с Виктрычем какие-либо темы в тесном коридоре не было ни желания, ни возможности.
Другое дело – его дочка Ленка. С этой хоть поговорить можно было, хотя любоваться, собственно, было нечему. Толстая, с круглым, лоснящимся жиром лицом. Да еще так не к месту гвоздик в широком ноздрястом носу со шляпкой в виде маленькой, со спичечную головку, жемчужиной, ужасно смахивающей на перезревший прыщ, который вот-вот сам, без какого-либо рукоприкладства, лопнет. Её новомодные, грязно-засаленные, джинсы, как раз подходили под комплект к сальной, блестящей кожи, и, казалось бы, никогда немытым волосам.
И только красивые голубовато-серые глаза, как бы стесняясь находиться в этой дурной компании, смотрели застенчиво и смущенно, что, в конце концов, перевешивало весь безобразный вид девицы и рождало по отношению к ней искреннюю симпатию. Она недавно окончила школу, никуда не поступила и работала ученицей кассирши в ближайшем мини, но супермаркете.
«Папаша так себя любит, - как-то ни с того, ни с сего призналась Михаилу она, что всерьез думает – жених у меня появится исключительно из желания кого-нибудь породниться именно с ним. Представляете?»
Представлять подобное Топкин, конечно же, мог, фантазии хватало. Но представить, что в их малогабаритной двушке может в мире и согласии проживать две семьи, было абсолютно невозможно даже фантасту. Наверняка в этом случае интервалы между за стенными скандалами сократились бы до интервалов между поездами в московском метро и молодые либо разбежались через пару месяцев после свадьбы, либо активно занялись поисками съемного жилья.
Представить себе, что Ленку возьмет замуж какой-нибудь молодой преуспевающий бизнесмен с собственной квартирой, Михаил тоже не мог. Глядя на неё и исходя из старый русских поговорок типа «Два сапога – пара» и «Муж и жена – одна сатана», он считал, что на такую может запасть или иногородний ради прописки, или разведенный среднего возраста со своим большим списком прогрессирующих болезней, и малым – накоплений и приобретений в прежние периоды женатой и холостой жизни.
Знал Топкин, что сосед, уже пару лет прозябая на пенсии, что-то там пишет, ходит по библиотекам, за что постоянно, не принимая во внимание тонкие стены многоэтажки, получает от жены рецензии в устной, довольно громкоголосой и далеко неэтичной, форме. Сам Виктрыч как-то раз объяснил ему природу их ежедневных перебранок: «Знаешь, - сказал, по-простому растирая всей пятерней волосатую грудь, не то почесываясь, не то массируя сердечные мышцы, - я человек очень отходчивый. Ну, поучу, малость, дуру свою уму разуму, да и забуду через пять минут. А она, - он хотел было как-то пояснее выразиться, но, не увидев во Михаиле человека, который может по достоинству оценить язык прорабов и начальников в период сдачи квартальных отчетов, только многозначительно прокашлялся и продолжил: такой, понимаешь, замедленный бабский экземпляр… Я, к примеру, уже давно все сказал и успел, к тому же, забыть саму причину ссоры, живу другими мыслями, а она все дуется, да дуется. Пока мне все это не надоест до ядрены фене, и я так мягенько, по-родственному, не скажу: «Кончай дуться, дура! Проехали!» И только, знаешь, эту, казалось бы, естественную фразу примирения скажешь, так, снова – здорово. Все по кругу заново и закручивается. Так и живем».
Да, видно было, что мужику о многом поговорить охота. Но до разговоров ли на площадке, в тапках, да с ведрами? Вот и старался Михаил всегда уходить от каких-либо дискуссий. А все равно нет-нет, да и удавалось Виктрычу, словно обкатывая на других, подбрасывать ему ту или иную свою мыслишку, «для обмозгования», чем он жутко напоминал шукшинского Князева со своими восьмью тетрадочками с трактатами «О государстве», «О смысле жизни», да «О проблеме свободного времени».
И вот однажды, когда жена с детьми уехала в январе продлить летние деньки в Египет и делать было абсолютно нечего, Топкин не устоял перед настойчивым предложением соседа пропустить без дам «по маленькой» и впервые пошел к нему в гости.
Квартиры их были практически одинаковы, но жилье Виктрыча сразу же показалось Топкину значительно теснее: обе комнаты были заставлены какими-то неновыми коробками, словно после недавнего переезда; в большой комнате, куда повёл поначалу сосед, словно от бочки квашеной капусты, стоял тяжелый, мерзопакостный запах, от которого Топкину сразу же захотелось быстрее убежать, брезгливо задержав дыхание.
К счастью, в конце концов, сели на кухне, где было почище и поток солнечных лучей, словно рентген, высвечивал абстрактно изрезанный стол и щербатые табуретки вокруг него. Этот кусочек пространства напоминал отрезанную часть воздушного торта, состоящую из хаотично перемещающихся пылинок. К тому же, здесь была открыта форточка и предложенная хозяином табуретка была на приличном расстоянии от затрапезной, покрытой цветастым ковриком, на которую опустил свой зад Виктрыч.
Появились три бутылки пива, початая – водки, закуска; все по-домашнему, по-свойски, по-соседски.
Виктрыч разлил пиво по бокалам, которые, как он тут же с гордостью рассказал, ему ничего не стоили. Просто пару лет назад, втянувшись в одну из рекламных акций, поменял при входе в магазин собранные пивные крышки на эти высокие стаканы из расчета 11 крышек к одному. Всего тогда им было собрано 66 крышек. На этом остановился, накопив для полного комплекта для домашнего пивопития в «узком кругу». Такая цифра ему понравилась и с другой точки зрения. Дело в том, что ровно 6 стаканов входило в красивую фирменную коробку, в которой стаканы аккуратно лежали каждый в своей ячейке. Наберешь на два-три стакана – неси в руках, коробку могут и не дать. А так, и нести удобнее, и хранить. Не ставить же их в книжный шкаф, а серванта у него отродясь не водилось.
По мере переливания слабоалкогольного напитка из бутылок в халявные бокалы, в них, словно пенопластовые поплавки браконьерских сетей, поднимались белоснежные кругляши пены.
Они дождались, пока эти поплавки окончательно растаяли и пригубили янтарный напиток. Пиво пошло, как положено, в желудок, а разговор двух соседей – начал неторопливо витать над столом. В начале поговорили о проблеме отцов и детей, затем поковырялись в оставшихся где-то в прошлом воспоминаниях и, как принято, после третьей, незаметно перешли к обсуждению проблемы взаимоотношений супругов.
- В Индии, - почему-то подняв указательный палец вверх, как будто все индусы живут исключительно на небесах, - примерно полтора миллиона человек по национальности наиры, загадочно, словно открывая какую-то военную тайну, заговорил Виктрыч. – У них, у этих наиров, так все чудно по супружеской линии, я тебе скажу. Ну, прям, как в сказке.
- У-у – промычал Топкин, громко заглатывая пиво, для проформы, чтобы отметиться; мол, слушаю с интересом, продолжай.
- Так вот, - с воодушевлением повел про своих наиров Виктрыч, - их национальной особенностью является такое взаимоотношение жены с мужем, что после брака он имеет право приходить к ней только по воскресным дням.
- Да, ну, - удивился Топкин и переспросил:
- Отдельно живут?
- Это обязательно! – Подтвердил новоиспеченный лектор, сворачивая шею ближайшей бутылке водки. – Он – отдельно. Жена с детьми – отдельно. Причем, - Виктрыч мастерски одной рукой поплескал водкой по бокалам, а другой вновь сделал знак особого внимания указательным пальцем, - не принято, чтобы во время своих визитов муж вообще интересовался жизнью детей!
- Да, ну, - не переставал удивляться Топкин.
- Точно, - подтвердил Виктрыч. – Я всеми такими фактами давно интересуюсь, записываю всё в отдельную тетрадку. Много, много всякого интересного на свете между, так сказать, мужчинами и женщинами происходит.
- А еще что-нибудь? – Попросил Топкин. Тема эта ему, в принципе, понравилась. Слава богу, не о политике, не о ценах. Не молча же сидеть, друг на друга глядеть. Послушаю, послушаю, да и к девятичасовым новостям вернусь к себе, думал он.
- А вот есть и еще, к примеру, такие рыбки – чистильщики называются, - продолжил Виктрыч, вдохновленный поддержкой «аудитории». – У них как: в брачный период самец собирает себе «гарем» из самок и постоянно гоняет их, жен, значит, своих родимых, почем зря.
- А чего за ними бегать-то? Свой же гарем? – Спросил Топкин больше не из интереса, а так, чтобы разговор поддержать.
- Вот тут-то вся и загвоздка! – По привычке сделав свою фирменную жестикуляцию одним пальцем и широко раскрыв глаза, как будто обрадовано произнес Виктрыч. – Все дело в том, что если он, к примеру, надолго отвлечется на предмет поесть, например, у самок этих сработает инстинкт самосохранения на случай потери, так сказать, хозяина гарема.
- Это как?
- А вот как: самая крупная, самая сильная из самок может запросто сменить пол и встать в ихней иерархии на место выбывшего хозяина гарема. А бывший хозяин, если, конечно, не съеден кем-нибудь во время отлучки, будет бегать от нового «мужа», сделавшись самкой.
- Да, ну? – Топкин не сразу понял эту загадку природы, но, когда до него, наконец, дошло, призадумался:
- Так это, значит, наши-то бабы, если начальниками становятся, а наш брат при них в безработных ходит – тоже самое получается?
- Ну, - подтвердил Виктрыч, - а я о чем. В природе все повторяется.
Вскоре, пошопинговав по магазинам, вернулись жена и дочка Виктрыча; старшая неодобрительно покосилась на стол, сухо поздоровалась и пошла в комнату на зов уже что-то начавшей примерять Ленки.
Топкин проявил понимание, поблагодарил хозяина и пошел к себе; бухнулся на диван, включил телевизор. Как и предполагал, успел к самому началу новостей. После пары-тройки репортажей с местных торжеств и происшествий, Топкин переключил на ЕвроНьюз. Здесь показывали каких-то митингующих темнокожих людей в белых одеждах. Они били длинными палками по щитам напиравших на них, одетых во все черное, полицейских и выглядели очень недовольными. В левом нижнем углу экрана стояла интригующая надпись: «No Comment». «Интересно, - подумал Топкин, - а среди них есть эти самые наиры?» И сразу же ответил сам себе: «Да, вряд ли. Им-то что быть недовольными».
Уже засыпая, он позволил себе немножко помечтать: хорошо бы, представил Топкин, хоть в какой-нибудь из следующих жизней родиться наиром и, не дай бог, конечно, чистильщиком, с подраненным плавником, которому уже никогда ни за кем не угнаться.
|
