Не бездомность, но чувство бездомности,
беспричинно, - как чувство вины...
Как тогда – ощущенье огромности
и невидимой мощи страны.
Мне Сибирь представлялась дремучею
косолапою сказкой в снегу...
Потускневшие образы мучаю,
а представить уже не могу
ни таёжного домика-пряника,
ни барака – в дверях конвоир...
...Всё прошло: и прощальная паника,
и родной хамоватый ОВИР.
Лёгкий трепет касатся флексии,
тихой тюлевой тайной лечусь...
Но пронзает прохладу рефлексии
жгучим спазмом очнувшихся чувств!
Вроде что ж тут гневиться... И каяться
тоже не в чем у новых корыт...
Не сирень ли по венам толкается,
чтобы хлынуть, сорваться навзрыд?
Я другой не умею ментальности,
чем, рифмуя суму и тюрьму, -
перепады, приливы, метания
и вопросы к себе самому...
Будто свет из туннельной бетонности –
выдох горлом: «Прости, не могу!..»
И бездонное чувство бездомности
на крутом, без реки, берегу...
***
Я живу на ROTWEG 43:
красный путь - колхоз, а не Европа...
Адресок хорош для агитпропа
и тревожен, что ни говори...
Мой приятель, местный коммунист
(слава Богу, только в воскресенье,
с кружкой пива, благостен и чист...)
видит в этом родины спасенье.
(В остальные дни – капиталист...)
Вот ведь рифма... Знаю, что бедна,
ну, а с кем срифмуешь этих «истов»...
Не с казать, что страшен, что неистов –
безобидна спящая страна...
Я живу, не помню, сколько лет,
и привычно вижу слухом ранним
мирный шарк соседских сандалет
в направленьи к пламенным гераням...
Но живу на ROTWEG 43 –
ни в каком похмелье не забуду...
И , хотя ещё цветочки всюду,
всё боюсь, что что-то возгори...
Усмехнусь, пощупаю висок,
оборвав себя на полуслове...
Не спасает цитрусовый сок –
тот же привкус горечи и крови...
Красный путь... С тебя нам не сойти...
Так судьба преследует, наверно...
Не сбежишь: откроется каверна
безнадежно красного пути...
Ни при чем тут прессы вороха
и в рейхстаге громкие скандалы.
(Здесь бояться б надо, что вандалы
Вновь проломят голову стиха...)
Ну а я о ROTWEG 43,
где мой дом – кровать и кабинетик...
Я ведь не политик, а фонетик:
слышу звон – и маюсь до зари...
***
Рождество под дождём – дождество...
Танец капель без музыки света.
Просто тождество – не торжество
(так куплет недостоин сонета...)
Адекватность календарю.
Образок в нашей памяти ветхой...
Хочешь, я тебе мир подарю
с этой мокрой рябиновой веткой?
Не расслышал. Не понял. Устал.
Не поверил. (Какая досада...)
Далеки нашей жизни места
от чудес Гефсиманского сада,
от звезды Вифлиемской, от бед,
что Его вознесли над толпою...
Талый воск. Ритуальный обед.
И – nach Hause... скользкой тропою.
***
Помню, как это было: письмо - из-за рубежа...
Ну, конечно, разрезано... (Эти ли станут стесняться...)
В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся
и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.
Этот странный придуманный мир... Даже чуточку жалко...
Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.
Если кто-то помрёт - в шесть ручьёв голосит коммуналка,
и несёт винегрет, и дерётся за стол у плиты....
Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,
а песцы - нафталином... Да живы ли? - Ведает кто...
Иль сердца разорвались, узнав, что, хоть в космос летаем,
но вдругих-то мирах: что ни осень - меняют пальто...
Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?
Вот и нет уже в „Правде“ размашистых карикатур
на чужих президентов...
Я помню квадратные метры,
По четыре - на жизнь.... (Напасись-ка на всех кубатур...)
Эта горькая честь, эта гордая участь Победы ...
Как блестели медали, и слёзы, и ткань пиджаков...
А ещё был алкаш, он без вилки - руками - обедал,
и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков...
Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров ...
Телефон - посреди коридора, прибитый к стене-
на бордовых обоях среди золотистых узоров,
что поблекли давно и достались дописывать - мне...
Может, так и пестреют друзей номера...
Или всё же
Разразился ремонт и явился хозяин всему...
И - конец коммуналке. И сгинули пьяные рожи.
Как вишнёвый мой сад... Так затеплю хоть строчку ему...
|
