x x x
Я отрекаюсь каждый день
и отречением горжусь.
Меня пугает даже тень
людей, которых я стыжусь.
Я отбиваюсь как от рук,
я удаляюсь по стезе
от непристроенных подруг
и непрописанных друзей,
от тихих, буйных и других,
и от аллергиков на ложь...
Мне тяжело смотреть на них --
кто очень на меня похож.
Я этих комплексов боюсь:
они заразны, как чума.
Теперь я весело смеюсь
над тем, чем я была сама.
Когда сижу среди людей,
знакомством с коими горжусь,
мне очень стыдно за друзей,
которых я в себе стыжусь:
они из глаз моих глядят,
мой голос ими заражен,
и я влезаю невпопад,
я просто лезу на рожон...
Но прогоняя их, как бред,
я только робко жмусь к стене:
меня почти на свете нет,
когда их бреда нет во мне.
Я вся из этого стыда
людей, которых я стыжусь...
Но близок, близок час, когда
я от себя освобожусь,
когда уйду от вас одна,
вас опасаясь, как огня...
Он близок, этот час, когда
вам будет стыдно за меня...
...Когда мне будет сорок лет,
когда я первой окажусь,
восстановите мой портрет
из тех, которых я стыжусь.
1984
x x x
А когда тебя так любят
эти маленькие пери --
эти тонкие ресницы
и голубизна в белках,
а когда тебе так верят
твои маленькие дети,
надо жить на этом свете,
и не думать о веках...
Не укрыться в черной раме --
чувство долга... что ж поделать...
Надо быть живою мамой --
остальное все равно.
Как разбойник с кандалами,
пусть душа смирится с телом.
Ей на этом свете долго
проболтаться суждено...
1984
ПАМЯТНИК
Страна моя, пустынная, большая...
Равнина под молочно-белым днем.
Люблю тебя, как любит кошка дом,
Дом, только что лишившийся хозяев.
И странное со мной бывает чудо --
Когда-то кем-то брошенная тут,
Мне кажется, я не уйду отсюда,
Когда и все хозяева уйдут.
Я буду в четырех стенах забыта,
Где с четырех сторон судьба стоит.
И кто-то скажет: "Ваша карта бита.
Вам путь отсюда далее -- закрыт..."
...Я думаю об этом только ночью,
Когда никто не может подсмотреть.
А днем я знаю совершенно точно,
что здесь нельзя ни жить, ни умереть.
Лишь в Час Быка,
шарф намотав на шею,
как будто я совсем уже стара,
я на руки дышу и чайник грею,
и быть могу с Россией до утра,
И мне легко,
как будто век мой прожит,
как будто мне под восемьдесят лет...
Россия и беда -- одно и то же.
Но выхода иного тоже нет.
И пуще гриппа и дурного глаза,
пока стоит великая зима,
ко мне ползет бессмертия зараза,
страшнее, чем холера и чума.
Она ползет, пережигая вены,
от пальцев к сердцу, холодя уста,
как будто я внутри уже нетленна,
и речь моя пустынна и проста.
Как будто бы из жизни незаметно
ступила я туда, где воздух крут,
где все двуцветно (или одноцветно),
как жизнь моя -- чье имя -- долгий труд..
И лошади, бессмертие почуя,
остановились а ледяной степи...
Сон, снег и свет...
И дальше не хочу я...
Любовь? Не надо никакой любви.
Плоть в камень незаметно превращая,
а душу -- в то, чего нельзя спасти,
как вечный снег, страна моя большая
стоит по обе стороны пути.
И в этой замерзающей отчизне, --
уже не размыкая синих губ, --
мне все равно: гранитом стать при жизни
или до смерти превратиться в труп...
1985
x x x
Когда-нибудь меня разоблачат,
и по дороге от метро до дома
мне будет все казаться, что летят
за мной глаза обманутых знакомых...
Когда-нибудь меня разоблачат
и растрезвонят весело повсюду,
что мой так называемый талант --
не Божий дар, а цирковое чудо...
Когда-нибудь на все укажут мне:
дешевые приемы,
шарлатанство,
"Легко жила"
"писала о себе" --
и возвратят в обычное пространство.
Когда-нибудь меня вернут назад,
как слово, убежавшее из песни.
Так в утренний холодный детский сад
приводят после месяца болезни...
...Я помню все: дразнилки за спиной,
и как совали шарики из хлеба
за шиворот... и мысль:
не мне одной
заметно, как я выгляжу нелепо...
Я помню все: прокисший вкус котлет
и тайное сознанье превосходства.
С тех пор я целых девятнадцать лет
скрываю от людей свое уродство.
...Когда-нибудь меня разоблачат.
1985
|
