О-о, Евдокия! -- первое, что прорычал он в это утро, еще не открывая глаз и потягиваясь сладострастно. Она снилась ему -- та, московская, благоуханно разметавшаяся поперек постели, вопиюще нагая. И вотще алчное око его шарило по белой роскоши тела, выискивая самый тайный, уж до самого последнего безумия соблазнительный изгиб -- вся она, до кончиков вызывающе вставших пурпурных сосков, была тайной и откровением, и последним безумием неладной жизни его. О-о, Евдокия! И тут же больно кольнуло сердце: "Обиделась. Исчезла."
Хамсин отпустил, и остывающий ветер, ласкающий, долгожданный, как облегчение, легко веял в открытое окно. Было еще очень рано, а потому тихо, и он хотел перевернуться на живот, чтобы, ткнувшись лицом в подушку, снова упасть без памяти в провал безвозвратного прошлого. Но эрекция была настолько сильной, что, казалось, все тело вытянулось в струнку, и лежание на животе причиняло неудобство и боль. Он попробовал было онанировать, но соблазнительный образ тут же исчез, превратив воображаемый акт любви в сухое физическое упражнение. Вообще, в последнее время его детородный орган от мук беспросветного воздержания как бы очеловечился и превратился в самостоятельное существо со своей особой, не подвластной хозяину, жизнью. Упрямый эстет, он проявлял ненужную чувствительность на улице, радостно оттопыривая шорты навстречу нежнейшему, как кожица персика, но недосягаемому, как звезды, обнаженному девичьему животику с игривой сережкой в пупке, и предательски увядал в присутствии хоть несколько и утомленной, но честно готовой дать и совсем еще молодой, дамы в заведении, когда уже уплачено. Они оба страдали от этого разлада, но путь к примирению найден пока не был.
Иван встал и побрел в туалет. Но вотще, упершись рукой в стену, нависал он над белым овалом унитаза -- его криво загнутый кверху товарищ отказывался выполнить и эту свою функцию. "Дур-рак упрямый!" -- со злобой, но не без уважения, обругал его Иван и, вспомнив недавний чудесный сон, подумал: -- А на ней мы бы, поди, поладили. Да только где она, «Она»?» Последнюю весточку от Сладчайшей он получил года полтора назад. Это было письмо в плотном голубом конверте со штемпелем Почтовой службы Ее Величества. Письмо и обрадовало, и смутило его одновременно. Дуся писала ему так, будто они были с ней добрыми друзьями, а не рабами испепеляющей их и уродующей жизни их страсти, будто не было того душераздирающего расставания полгода назад -- писала тоном легкой болтовни, как пишут девушки закадычным своим подружкам: от нестерпимого желания выболтать все-все и, конечно же, похвастаться свалившейся на нее буквально с неба удачей, а именно тем, что некий престарелый господин, имеющий ирландские корни, -- владетельный лорд, добрый друг Ее Величества и горячий почитатель Джойса , которого она встретила случайно "еще тогда" в Иерусалиме, где он посещал святые места -- услышав удачно оброненную ("о, совершенно случайно, поверь!") Дусенькой фразу об "Улиссе", бывшем темой ее дипломной работы в Московском университете, разговорился с ней. Несчастная Дуся ("можешь представить, в каком состоянии я тогда была") прониклась таким доверием к почтенному старцу, что поведала ему без утайки историю непростой своей жизни. Дусин английский (а что к языкам дар у нее был от Бога, это Иван знал), перипетии судьбы ее, а также живой интерес к Джойсу и самому почтенному старцу тронули последнего до самых глубин благородной души его, и он тут же предложил столь одаренной Дусеньке продолжить ее штудии ("типа диссертации, понимаешь") в знаменитом университете старой доброй Англии, одним из попечителей коего добрый лорд и имел честь состоять. Разумеется, что при этом все -- немалые, увы! -- расходы на проживание и слушание курсов у известных профессоров старец брал на себя. Так вот неожиданно и чудесно устроилась несчастная дусенькина жизнь. Письмо заканчивалось туманным намеком на трогательную дружбу Сладчайшей с владетельным лордом ("старенький совсем -- я в свои тридцать восемь просто девочка перед ним") и, несмотря на оную, также намеком на томительную, ни на мгновение не оставляющую ее, но, увы, неосуществимую ныне, надежду на встречу с ним, Иваном.
Рев клаксона взорвал тишину за окном и прервал ивановы размышления. «Полшестого, бля,» -- с обреченной обидой, как бы себе самому жалуясь, проныл он. Его упрямый товарищ изменил угол и покорно пописал. «Нет худа без добра,» -- снисходительно рассмеялся Иван и, подскочив к открытому окну, состроил как можно более зверскую рожу и заорал с третьего этажа на иврите: «Еще пять утра, осел!» Таксист, дитя кудлатоглавое Востока, опустил стекло, медленно воздел к нему смуглое скуластое лицо, холодно обласкал томным взглядом непроницаемых черных глаз и, с философским равнодушием сказав «ну, и что», поднял стекло и отвернулся. «Обезьяны,» -- прошипел Иван и пошел досыпать.
Неимоверной энергией воображения он снова вернулся к Евдокии и тронул рукой ее белое теплое плечо, безумея от бархата кожи. Она приоткрыла сонные томные глаза, и он ждал, что вот сейчас лебеди рук ее взлетят к нему в сладком призыве утренний страсти, но вместо этого она неожиданно рассмеялась ему в лицо громким злорадным смехом, от которого стало больно ушам и страшно. Иван проснулся в липком холодном поту, начиная понимать, что это вовсе не смех роковой его возлюбленной, а телефонный звонок. "Ну, кто еще?" -- с мучительным недовольством простонал он. Ведь, номером ошиблись. А так бы вот спать и спать и бредить упоенно Евдокией... Он хотел было повернуться на другой бок и волею воображения снова вернуться в объятья Сладчайшей, но вдруг вспомнил, что это может звонить Йося из больницы или где там еще его держат, и, схватив трубку, лихорадочно выдохнул: "Алло!" И... Сон продолжался, ибо он услышал в трубке голос, который бы различил и в угрюмом миллионноголосом вое Страшного Суда -- голос Евдокии: "Ваня, Ванечка! Это ты, ты ведь, правда?! Как я рада тебя слышать, если б ты знал, черт тебя подери! Ванька, я соскучилась по тебе представить себе не можешь, как!" Столь невинен и полон такой искренней радости был звенящий ее голосок, будто она на пару дней съездила повидаться со старой бабушкой, а не выплыла из небытия двух бесконечных лет. И он, ошеломленный, спросил тоже так, будто она на часок опоздала на свидание: "Ты где была?" -- "Сам же выгнал," -- поучительно пропела она. "Ну, не казни, Дуська, -- знаешь же, чего мне это стоило." "А мне?" -- вкрадчиво-безжалостно вопросила Сладчайшая. "Прости меня, Дусь, ради Бога. Ну, правда, прости." "Ла-адно уж. Да и мне ли тебя, Ванька, прощать." "Ну, Дусь,.. -- совсем размяк он, хотел что-то добавить, что-то неимоверно нежное и благодарное, но глаза застлала соленая влага, в горле запершило, и вместо признанья из него вырвался какой-то нечленораздельный хрюк. Но Сладчайшая все поняла чутким любящим сердцем, и смешной этот хрюк слаще был ее слуху, чем дифирамбы высоких признаний. И она ахнула, растроганная, как и он: "Ва... Ва-анька..." Через секунду, придя в себя, он спросил: "Дусь, а ты откуда звонишь-то? Где ты, что ты вообще? Увидеться-то..." - "Где я и что я, ой, Ванечка, долго рассказывать. И это -- при встрече. Скажу только, что Дуська твоя теперь, ни много ни мало, леди Евдокия Ричардсон, вдова и наследница недавно в родовом своем замке в Бозе почившего лорда Ричарда Ричардсона. Я, Ванька, за тобой приехала." Он молчал, пораженный. "Ты готов?" -- вопросила Сладчайшая. "Готов," -- едва слышно ответил он. "Готов доверить судьбу свою попечению моему и предать душу и тело свои в руки мои?" -- голос Сладчайшей звучал в трубке торжественно и сильно, как бы раздаваясь под сводами старинной залы. "Да я уж... Уж двадцать с лишним лет как, леди моя, там еще, в коридоре, как в студию Донского шли, в корпусе на Вернадского, предался тебе и душою и телом," -- обреченно и твердо, будто тихо клялся, ответил он. "Я знаю, -- приняла она его клятву и заговорила уже другим голосом -- обычным, дусиным, -- Слушай, Вань, я здесь, в Тель-Авиве. Дела кое-какие улаживаю. А вечером -- сегодня вечером в шесть -- я за тобой заеду. Для начала в Англию съездим дней на десять, в замке поживем -- ну, типа, медовый месяц. Разве мы не выстрадали? Потом сюда вернемся, твои дела упорядочим -- гражданство российское оформим... Да и британское тоже." "А это зачем?" -- спросил он ее недоуменно. "Ну, как же? Чтобы букеров всяких получать, -- ответила она с удивленной досадой, будто речь шла о чем-то, им обоим давно известном, -- Потом я объясню все. Сейчас слушай и молчи: до шести времени много -- собери все рукописи, все-все, до самого последнего обрывка, и меня жди. Больше ничего не нужно -- только паспорт иностранный и рукописи -- и жди." "Слушай, Дусь, у меня Йоська в восстановительном центре после..." -- начал он. "Вань, я все знаю, -- мягко перебила она его, -- Я ведь поэтому именно сейчас и звоню, когда все, слава Богу, кончилось, все позади, и мы с чистой совестью вместе можем быть. Ты позвони ему, Йосиньке-то, объясни. Как раз он пока службу закончит -- ему же недели две осталось, да? -- и мы вернемся и все уже окончательно решим. Вань, адрес у тебя ведь старый, да?" - "Да." - "Ну вот. Телефон только мой запиши -- на всякий случай." Он записал. Она заставила продиктовать ей, убедилась, что все правильно, и с удовлетворением пропела: "Все, Ванечка, до шести. Целую крепко-крепко." Он не успел ответить -- в трубке коротко запикало. Он, ошеломленный, несколько мгновений тупо смотрел на записанный на белом листе номер, и первым желанием было набрать этот номер и снова услышать желанный голос. Но он овладел собой, глубоко вдохнул, с шумом выдохнул, потом пошел в душ и долго стоял под холодными струями, приходя в себя.
Холодный душ освежил его, и путаница мыслей оформилась в нечто, доступное некоторому пониманию. То, что Сладчайшая теперь леди, наследница родового замка и еще, надо понимать, черт те чего, укладывалось в голове с трудом. "А впрочем, -- подумал он, вспомнив недавний визит друга Андрюши, -- если Андрюша теперь в России генерал, так Сладчайшая вполне могла бы быть не то что леди, но и королевой английской. Уж как она из себя -- любой королеве отдохнуть. Правда, и Андрюша пузом и прочей статью никакому генералу не уступит". Он смутно представлял себе будущее, небрежными, яркими мазками вчерне набросанное перед ним Сладчайшей, но в нем твердо укоренилась уверенность с того самого момента, как голос ее чудесным образом зазвучал в трубке, что тягостная беспросветная ночь нынешнего его существования кончается, черный доселе горизонт светлеет, розовым заревом разгорается неотвратимо Восток, жизнь вернулась.
Он не ел по утрам уже года два -- то аппетита не было от часто мучившего его похмелья, то угрюмая тоска делала его безразличным ко всему. Он жил, преодолевая отвращение, только для Йоси, зная, что любим им, и смерть его причинит ему боль. Сегодня же он вошел в кухню с твердым намерением позавтракать. Правда, оказалось, что пустой холодильник ничего, кроме комочка сливочного масла в мятой фольге, предложить ему не может, но он знал, что у него есть немного вполне съедобного хлеба, сахар и растворимый кофе, и этого было достаточно, чтобы достойно встретить зарю новой жизни. Он открыл настенный шкафчик -- достать кофе. На него повеяло сложным ароматом хранящихся там пряностей, и он с удовольствием вдохнул этот запах, как вдыхает свежий воздух выздоровевший после тяжелой болезни. В глаза ему бросилась початая бутылка дешевого бренди. "Может, принять полстаканчика, расслабиться?" -- подумал он, и сердце забилось часто-часто, как будто он собирался сделать что-то в высшей степени недозволенное, преступное -- как всегда перед выпивкой. Но он превозмог опасный соблазн, ограничившись кофе с бутербродом, и углубился в сортировку рукописей. Снова зазвонил телефон -- на этот раз мобильный. "Йоська!" -- радостно вскрикнул он -- на мобильный ему звонил только сын. "Пап, привет, -- хрипловатый, совсем мужской уже, голос Йоси всегда радовал и придавал жизненных сил, -- Как настроение? Ты в порядке?" - "В порядке, в порядке," -- рассмеялся Иван, понимая, что сын проверяет, трезвый он или так себе. "О, слы-ышу! -- одобрительно-удивленно воскликнул Йося, -- С Евдокией-то виделся?" - "Н-нет, -- оторопел от такой осведомленности Иван, -- Ты..." - "Да, пап, я все знаю, не удивляйся. Она звонила мне. Любит она тебя, как ненормальная. У нее планы... И меня в Лондон учиться зовет. Странная она, но человек хороший. Медсестра прибежала вот с такими глазами, говорит, тебя какая-то леди Ричардсон спрашивает. Я обалдел, трубку взял -- а это Евдокия твоя. Женщина она, конечно, с воображением -- "леди Ричардсон", -- хмыкнул Йося, -- а сдругой стороны, знаешь, сестры эти... Если не родители звонят, могут и не позвать. Ревнуют." - "Ты как? Когда домой-то?" -- перебил его Иван. "Сегодня, пап, только..." -- Йося замялся, не договорив. "Ну..." -- поощрил его Иван. "Да, ладно, просто... Я, пап, насчет квартиры хотел, но вы же там с Евдокией," -- протянул Йосиф смущенно. "Твоя квартира, Йось, твоя. Мы уезжаем сегодня вечером. Вернемся дней через десять. Да и когда вернемся, вряд ли в квартире-то жить будем. Она же и правда леди Ричардсон теперь." - "Ладно!" -- искренне изумился Йося. "Да вот, представь себе. Так что квартира твоя -- развлекайся, воин," -- рассмеялся Иван. "Да я не развлекаюсь... Просто, знаешь, пап, женщина одна... Она врач тут, в центре восстановительном... Замужем. Но... Понимаешь, пап, это серьезно. Совсем серьезно, -- угрюмо-решительно говорил Йося, -- Я и домой, конечно, пошел бы, но ты же знаешь... Мама, она вопросы задает. А нам самим надо друг друга сначала кое о чем спросить. Да и этот там, мамин отмороженный... Я, пап, нервный маленько после всего -- могу сказать чего. Короче, ну его. Ты маме не говори ничего -- я сам завтра к ней приду. Ладно?" - "Ладно, котик. Смотри только... Хотя, что же мне учить тебя -- сам знаешь. Йось, а увидеться бы? А то когда потом..." - "Смотри, пап, я приезжаю в Беэр-Шеву в полшестого, примерно. Считай, в шесть у тебя могу быть. А она в восемь приезжает на автовокзал. Мне ее встретить надо. То есть, между шестью и полвосьмого я твой. Подходит тебе?" - "Да, Йосинька, конечно, -- обрадовался Иван, подумав, что отложит прибытие Сладчайшей на час, -- Так ты сюда прямиком. Может, приехать за тобой?" - "Не надо. Зачем тебе мотаться? Я такси возьму. А машину, пап, оставишь? Ты же, типа, лорд теперь. Зачем тебе старье это?" -- лукаво попросил Йося. "Оставлю, котик, оставлю," -- рассмеялся Иван искренне и легко, как смеялся когда-то давным-давно, во время безмятежных игр йосиного детства.
Он хотел было сразу позвонить Сладчайшей и предупредить, что встреча их откладывается, но возня с компьютером отвлекла его. Компьютер был старый, привезенный ему Йосей вскоре после разъезда с супругой. "Мне все равно новый нужен, а тебе же писать только," -- объяснил ему сын, критически оглядывая пустое пространство иванова обиталища, заключенное в грязных прокуренных стенах. "Спасибо тебе, котик, -- Иван притянул сына к себе и ткнулся ему в висок (до макушки уже не доставал), вдыхая родной запах его темных вьющихся волос, и успокоил, перехватив его, скользящий по стенам взгляд, -- Не бойся, я тут все в порядок приведу".
Компьютер, не отвечая уже никаким требованиям сорвавшегося с цепи прогресса, все же служил Ивану верой и правдой. Интернет и почту он едва-едва тянул, но для письма, правки и печатания текста вполне годился. Правда, иногда -- и с возрастом все чаще -- "зависал" подобно тому, как временами впадает в оцепенение древний старик. Иван писал сразу "в компьютер", минуя бумажный черновик, но вместе с тем, делал множество заметок на подвернувшихся под руку обрывках бумаги. Теперь же по дусиной просьбе решил навести порядок и в бумажных и в электронных записях. Компьютер, как назло, был сегодня особенно медлителен, засыпал на ходу, и его приходилось то и дело запускать по новой, что отнимало массу времени. К тому же Ивану попались на глаза заметки к давно начатому, но так и не законченному рассказу, в голове неожиданно родились блестящие идеи, и он так увлекся, дописывая продолжение, что очнулся только в пять часов. "Дуську же надо предупредить!" -- вспомнил он и кинулся к телефону. Оказалось, что Сладчайшая уже по дороге в Беэр-Шеву. "Слушай, Дусь, -- лихорадочно соображал Иван, -- Такое дело: Йоська ко мне на часок заехать должен -- хоть повидаемся. Сама понимаешь, обязан я его видеть. Не страшно ведь, правда, -- час всего? А ты езжай сразу на автовокзал и там жди меня." - "Все понятно, Вань, час -- ерунда. Только зачем нам автовокзал?" - "А у меня на автовокзале друзья -- встретят тебя, поговорите пока. Они мужики в возрасте, интересные," -- развивал Иван удачно пришедшую на ум мысль о том, что Мусор и Мудаг могли бы встретить Сладчайшую на автовокзале и занять ее каким-нибудь разговором.
В трудную пору разлуки с Дусенькой свела его с Нисимом и Шимоном судьба. Как-то он пошел провожать едва стоявшего на ногах Мишку Штруделя домой. Старый приятель по обыкновению своему жаловался на "этих обезьян без роду без племени, которые прилепили кипы на свои скошенные затылки и думают, что они иудеи, а на самом деле они просто беспородное чмо с североафриканской помойки, а еще смеют называть меня "руси", а я иудей в бессчетном поколении и за иудейство свое страдал от большевиков, а теперь -- на святой еврейской земле, твою мать! -- от этих обезьян". Иван, привыкший к подобным мишкиным излияниям, думал только об одном -- поскорее сдать Штруделя на руки престарелой его матери. Дело было перед главным еврейским праздником Песах. Шел второй час черной южной ночи, и Иван, смертельно уставший волочь беспрерывно бубнившего "иудея в бессчетном поколении" по пустынным улицам, не чаял уже, когда они, наконец, доползут до мишкиного дома. К несчастью, навстречу им попались два молодых человека, одетые в черные костюмы, в черных же шляпах, с пейсами и болтающимися из-под их пиджаков кистями цицит -- видимо, ученики ешивы. Близкий к тому, чтобы заснуть на ходу, Штрудель вдруг встрепенулся и, уставив недобрый мутный взгляд на ешиботников, заорал на на иврите: "Что, нацепили все это и думаете, что вы настоящие иудеи? А вот хрен вам, ха-ха! Обезьяны ряженые, вот вы кто!" Один из молодых людей запальчиво рванулся к Мишке, но второй удержал его, громко сказав: "Оставь его. Не видишь, пьяные русские. Собрали сюда все дерьмо..." Иван хотел тут же утащить Штруделя подальше, но не тут-то было: услышав слово "русские", тот просто озверел, и, вырвавшись из ивановых рук, подскочил к отпрянувшем в испуге ешиботникам. "Запомните, вы: это я -- еврей, а вы, вы -- грязные звери с североафриканской помойки!" Иван бросился унимать разбушевавшегося Штруделя, но двое полицейских из неизвестно откуда взявшейся патрульной машины опередили его. Они схватили Мишку под руки и, перекинувшись несколькими фразами с пострадавшими, стали заталкивать его в машину. Иван подбежал к ним, пытаясь выручить старого друга. "А ты кто такой? Ты его знаешь?" – с недобрым интересом разглядывая Ивана, спросил его один из полицейских. "Да, это мой друг," -- выпалил Иван. "Ну, если так, поехали с нами," – зловеще усмехнувшись, предложил страж порядка. Иван сел в машину рядом с угрюмо сопевшим Штруделем.
В ночном полицейском участке было пусто, если не считать сидевшего в длинном коридоре трясущегося и плачущего навзрыд худого человека неопределенного возраста в трусах и в майке. Их завели в небольшую комнату, где сидел за столом пожилой человек со смуглым усталым лицом и одетый, несмотря на то, что в комнате было душно, в синюю полицейскую куртку с воротником из искусственного меха. Ивана со Штруделем посадили на стулья напротив стола. Один из полицейских вполголоса объяснил что-то человеку в куртке. "А это кто?" -- громко спросил тот, кивнув на Ивана. "А это друг его. Захотел с нами приехать. Он тоже, видишь, не совсем свежий. Ну, может, расскажет тебе кое-что. Короче, привет, Нисим. Мы поехали," -- попрощался полицейский, и Иван со Штруделем остались наедине с тем, кого звали Нисимом. Тот зевнул, вытянул из лежащей на столе пачки сигарету и не спеша закурил. Штрудель, до того молча сопевший, глядя в пол и, казалось, не вполне соображающий, где он, вдруг рывком поднял голову на Нисима и выпалил: "А что, ты думаешь, эти твои "капарот"* тебе помогут?" Глаза его закатились, он обреченно и убежденно отрицательно помотал кудлатой головой, как бы отвечая на собственный вопрос единственным возможным ответом, и безвольно уронил ее на грудь. Иван мрачно ожидал самых печальных последствий мишкиной борьбы за чистоту иудаизма в самом жерле последнего. Но, к его удивлению, Нисим поглубже закутался в синюю куртку, будто в комнате стоял трескучий мороз, затянулся сигаретой, сглотнул, а не выдохнул, дым и философски-спокойно спросил: "Почему не помогут?" Штрудель, на мгновенье ожив, сделал сложный жест рукой, потряс головой, как бы вспоминая нужные слова, потом, потерянно разведя в стороны руки, плачущим шепотом трагически пролепетал: "Храма нету." И, закрыв лицо руками, затрясся в приступе пьяного плача. Нисим тяжело вздохнул и спросил Ивана: "Что вы там с "черными кипами" не поделили?" – "Они его "русским" назвали, а он еврей в бессчетном поколении," – как мог, объяснил Иван. Нисим дернул одетым в синюю куртку плечом: "Ну и что? Меня тоже "марокканцем" зовут, и, поверь, я ни разу в жизни ни на кого из-за этого не бросился. А я, как мне известно, тоже еврей." – "А я русский. То есть, не еврей из России, а русский, и я не хочу в эти ваши дела вмешиваться," – резко ответил Иван, вдруг почувствовав, что смертельно устал, и – будь что будет. "Зачем же ты сюда притащился, если не хочешь вмешиваться?" – "Он мой друг. Еще из России. Мы учились вместе." Нисим понимающе кивнул головой, затянулся, сглотнул дым и, выпуская его через ноздри двумя прозрачными синими струйками, задумчиво спросил: "Почему он сказал, что "капарот" не помогут? Потому что Храма нет?" – "Смотри, я же сказал тебе, что я русский и не хочу..." – начал было Иван. "Ладно-ладно, -- перебил его Нисим. – Какая разница? Объясни, как ты понимаешь." Иван понял, что этот смуглый человек в куртке не издевается над ними, пользуясь положением, а хочет знать, и он ответил: "Да, потому что Храма нет. Священников нет. Раввин – не священник. Он может посоветовать, потому что учился и знает иногда больше, но грехи отпустить – у него власти нет. Я так понимаю." – "Н-да, -- значительно произнес Нисим, растирая в пепельнице недокуренную сигарету, -- Храма нет." И как бы в подтверждение его слов Штрудель тяжело сполз со стула на пол. Иван в отчаянии всплеснул руками и бросился его поднимать. Нисим встал из-за стола -- он был худощав, высок и широкоплеч -- и спокойно сказал: "Ладно, поехали по домам." Они вместе с Нисимом выволокли бесчувственного Штруделя на задний, плохо освещенный двор и втолкнули в старенький "форд-фьеста". "Подождите здесь. Я должен доложить, что ухожу," – сказал им Нисим и исчез в темноте. Когда он вернулся, Иван всполошился: "Нисим, может, не стоит? Неприятности будут." – "Оставь, парень, -- негромко смеясь и выруливая с полицейской стоянки на улицу, небрежно откликнулся Нисим. – Мои неприятности закончились. Я сегодня последний раз дежурил. Завтра – пенсия. Ну, что ты скажешь, русский, сделал я доброе дело?" Иван молча кивнул головой. "Давай этого сначала домой отвезем, -- глядя в зеркало заднего обзора на Ивана, сидевшего сзади и державшего обессилевшего Штруделя, сказал Нисим, – а там посмотрим." Они сдали Мишку на руки запричитавшей старушке, в страхе смотревшей на полицескую форму Нисима. "Все в порядке, госпожа моя, -- успокоил ее Нисим. – Ничего страшного – бывает." Иван повторил примерно то же самое по-русски, и они вышли на улицу. "Знаешь, я бы тебя ко мне домой пригласил – надо же выпить за пенсию. Вернее сказать, за окончание блестящей карьеры, --
---------------------------------------------------------------------------------------------------------
"капарот" (от ивритского глагола lechaper -- искупать, покрывать долг) -- принятый в среде выходцев из Марокко обычай, восходящий к библейскому обычаю отпущения священником козла в Йом Кипур в знак искупления грехов народа. Перед Йом Кипур выходцы из Марокко приносят раввину курицу, которую закалывают в "покрытие"
грехов. По Библии же, любую жертву во искупление грехов приносит только священник. В современном же иудаизме институт священства утрачен.
Нисим желчно усмехнулся и виновато объяснил: -- Но у меня жена там... Она не
понимает," – "Ну, так идем ко мне," -- с готовностью предложил Иван. Когда они поднимались на третий этаж и ночью гудящего улья, Нисим спросил, кивая на открытые двери соседских квартир: "Как же ты с ними ладишь?" Иван неопределенно пожал плечами: "Лажу..." Нисим покачал головой и усмехнулся: "А твой друг-иудей, поди, не поладил бы." Они как раз стояли у ивановой квартиры. Из полуоткрытой двери напротив неслись возбужденные крики и завыванья восточного транса. Нисим подошел и сильно постучал кулаком в открытую дверь. "Ну кто там еще? В чем дело?" – послышался недовольно-угрожающий крик и из неубранных, плавающих в табачном дыму недр квартиры появился некто в одних трусах, готовых вот-вот соскользнуть с костлявых бедер. Увидев полицейского, он испуганно притих. Нисим молча приложил палец к губам и удалился. Через несколько мгновений дверь напротив захлопнулась, и завыванья восточного транса утихли.
Иван с Нисимом проговорили весь остаток ночи за бутылкой дешевого бренди и расстались лишь потому, что Ивану пора было идти на работу. Обо всем говорили – о любви и о Боге, о ненависти и приязни, о добрых друзьях и загубивших их судьбы недобрых женах. Поведали также друг другу запутанные истории своих жизней. При расставанье расчувствовавшийся Нисим хотел подарить Ивану свою полицейскую куртку, но тот наотрез отказался, объяснив, что, во-первых, он с Севера и никогда не мерзнет, а во-вторых, просто не может себе позволить -- ведь это все равно, что он щеголял бы по улице в генеральских погонах. Впоследствии дарование куртки Ивану и отказ последнего от нее превратилось в некий ритуал, коим всякий раз завершались их встречи.
Они стали встречаться часто. Вскоре к ним присоединился друг Нисима Шимон, работавший смотрителем туалета на Центральной автобусной станции Авраамова Града. Туалет располагался под одним из магазинчиков, коими станция изобиловала, и имел подсобное помещение, идеально пригодное для возлияний и философских бесед. Друзья, как губка впитывали все, что Иван им стремился поведать о мире и жизни, и проявляли живой интерес к русскому языку. Как-то раз при позднем расставанье в подсобке вокзального туалета, когда уже был завершен ритуал дарования куртки, Нисим спросил: "А как будет по-русски "полицейский"?" Иван начал ему объяснять, что это раньше в России была полиция, а теперь милиция и полицейский это, в сущности, милиционер. Но этого слова в два часа ночи Нисим произнести не мог, как ни старался, и выразил тяжелое сомненье в том, что люди вообще -- даже странные русские люди -- могут пользоваться столь неудобоваримым набором звуков для обозначения столь жизненно необходимого понятия, как полицейский. Он высказал пророческую догадку, что слово это Иван, наверняка, вычитал в какой-нибудь ученой и всеми забытой книге, а в народе говорят по-другому. Иван согласился с пытливым Нисимом, и сказал, что в народе часто пользуются словом "мусор", что в оригинальном своем смысле означает "отбросы". "Мусор, -- горько покачав головой, повторил Нисим и философски заключил: -- Вот это то, что мы и есть в глазах начальников наших. Но Бог знает правду о каждом, и униженные людьми возвышены Им будут. Поэтому так и зовите меня -- "Мусор"." Доселе дремавший на обтянутой дерматином кушетке Шимон вдруг пробудился и тоже потребовал себе русского имени. Стали думать, какое же имя дать ему и придумали. Одним из любимых слов Шимона было "мудаг", что на древнем иврите означает "озабоченный", "обеспокоенный". Шимон и в самом деле был человеком, всем сердцем болевшим за друзей своих, и потому постоянно бывал озабочен их проблемами. Решено было дать Шимону имя "Мудаг". "Но что же в этом имени русского?" -- возопил почувствовавший себя обделенным Шимон. Тогда Иван объяснил им значение русского слова, весьма сходного по произношенью. И Шимон в свою очередь, как и друг его, горько покачал головой. "Да, это то, что мы и есть в глазах человеческих -- мудаки, -- в философском раздумье пропел он. -- Но Бог знает правду о каждом, и униженные сильными мира сего возвышены Им будут. Так и зовите меня впредь, друзья мои -- "Мудаг". И пусть каждый слышит в имени этом то, что способен услышать, и да буду я для злого -- мудаком, а для доброго -- озабоченным высокою заботою Божией." -- "А что же с Иваном?" -- всполошился вдруг Нисим. "Но ведь у него и так русское имя," -- улыбнулся Шимон. "Имя это не вполне русское, -- объяснил друзьям Иван, -- а происходит от еврейского "Иоханан", и да останусь я, русский, друзья мои, с этим еврейским именем, как и вы -- с русскими именами. И так мы как бы даруем друг другу часть народной души каждого из нас и свидетельствуем сим, что каждый народ и каждая жива душа, пусть и прозванная у людей низким именем, имеет цену свою у Бога." И продолжалась дружба их и крепла день ото дня.
Штрудель отнесся к этой дружбе недовольно-ревниво. "Да они примитивные обезьяны, а строют из себя иудеев, -- ворчал он. – Просто ты русский и не понимаешь. А может, тебе все равно." – "Может быть..." – задумчиво отвечал ему Иван, с грустным удивлением чувствуя, что "примитивные обезьяны" Нисим и Шимон своим непосредственным желанием все узнать и принять становятся ближе его сердцу, чем вечно критически брюзжащий Штрудель.
И к кому же еще мог бы Иван обратиться с просьбой встретить и на некоторое время занять разговором Сладчайшую? "Они литераторы? Пишут?" -- серьезно спросила леди Евдокия. "Что, литераторы? -- удивленно переспросил Иван, но времени для объяснений не было, и он успокоил ее, -- Литераторы, да. Ивритоязычные литераторы. Кем же еще им быть." "А что же они на автовокзале делают?" -- насторожилась Сладчайшая. "Ну, как что? Один там работает -- литературой-то нынче не больно прокормишься -- а другой с ним все время... Это они специально, понимаешь? Так сказать, от мудрости народной почерпывают, жизни в глаза смотрят." "А-а-а," -- понимающе протянула Сладчайшая. "Только, Дусь, как же вы узнаете-то друг друга?" -- спохватился Иван. "Я в лимузине приеду -- серый такой, большой -- в Беэр Шеве точно таких нет. Так что, они сразу увидят." "В лимузине? Совсем, Дусь, спятила, что ли?" "Да ты... Ты одичал, Вань, в пустыне своей с обезьянами. Мне положено так -- я же почти официальное лицо," -- объяснила Сладчайшая. "Ну-ну, в лимузине -- так в лимузине," -- согласился Иван. "Ванечка, а ты мне писал что-нибудь?" -- вкрадчиво спросила Сладчайшая. "Писал... Кому ж еще-то я писал бы..." -- серьезно ответил Иван. "Ну, прочитай." - "Да это долго, Дусь, а у меня еще дел уйма. Потом лучше, как приедешь." "А ты короткое что-нибудь," -- не отставала она. Бес щекотнул Ивана, и он, имитируя "кавказский" акцент, продекламировал первую, пришедшую в голову, глупость: "Если ви нэ атдадитесь мнэ, нэ налью вам болше "кабернэ"." "Дурак, -- обиделась Сладчайшая, -- Давай другое." "Ну ла-адно, -- примирительно протянул Иван и, уже без акцента, голосом мечтательно-проникновенным пропел, -- О, я бы Вас и так и эдак... Но краток встречи миг и редок." "Ты гений, -- нежно выдохнула в трубку Сладчайшая и низким глухим шепотом, шепотом жестокой ивановой богини, от которого у него прошла дрожь по коже, прошептала, -- Соску-училась. Хочу тебя -- в глазах темно."
Он с трудом очнулся от страстной эйфории, в кою повергнут был ее шепотом. Времени оставалось в обрез, и он срочно начал устраивать торжественную встречу леди Евдокии на автовокзале Авраамова Града. Прежде всего следовало выяснить, на работе ли сейчас Мудаг. Если да, полдела сделано. Он позвонил ему на работу, но телефон в вокзальном туалете не отвечал. "Ч-черт," -- озаботился Иван и набрал номер мобильного. "А-але," -- ответил гортанный медлительно-насмешливый голос Мудага, делая ударение на долгом "а". "Шимон, ты где?" -- судорожно спросил он его. "В чем де-ело? Что случи-илось -- пожар, война? Что?" -- так же небрежно, снисходительно усмехаясь, тянул Шимон. "Ну, хватит тут, -- нетерпеливо оборвал его Иван, -- Где ты? Дело есть." "Слушаюсь, профессор, -- с нарочитой серьезностью ответил тот, как всегда уважительно-шутливо обращаясь к Ивану "профессор" -- Докладываю: иду на работу и в данный момент нахожусь прямо рядом с твоим домом." "О, велик Господь! -- вознес хвалу небесам Иван, -- Зайди на секунду."- "Только на секунду, профессор, -- пригрозил Шимон, -- Я ведь при исполнении, сам понимаешь." Через пару минут Шимон встал перед Иваном с выражением крайней заинтересованности и озабоченности на смуглом скуластом лице с темными непроницаемо хитрыми глазами истинного сына Востока. Шимон на шестидесятом году своей, богатой сменою форм бедности жизни был среднего роста, худощав и немного коряв. Тронутые сединой черные курчавые волосы выбивались из-под белой матерчатой пляжной кепки, неизменная красная майка с гордым именем местной футбольной команды свободно спадала с чуть сутулых плеч, удачно скрывая недостатки осанки, клетчатые в серо-коричневых тонах шорты смело открывали загорелые худые задорно-кривые ноги, обутые в сандалии. "Я, вообще-то, не собирался сегодня, профессор, но из уважения к тебе..." -- начал было он, облизывая полные губы. "Да нет, не то совсем, -- нетерпеливо перебил его Иван, -- В общем-то, и "то" тоже, но потом, попозже... У меня дело к тебе такое..." "Все, что скажешь, профессор," -- скуластое смуглое лицо Шимона изобразило еще большую озабоченность и готовность расшибиться в лепешку, отдать, если надо, последние свои серо-коричневые шорты, но угодить "профессору". "Короче, ко мне женщина приезжает. Любимая." Непроницаемые глаза Шимона вспыхнули на миг огнем сладострастного любопытства -- само слово "женщина" воспламеняло его. "Короче, она приедет на Центральную автобусную станцию минут через сорок. А я смогу туда приехать только в семь-полвосьмого. У меня Йоська сегодня из больницы вышел -- повидаться надо." "Благословен Господь, -- благоговейно и набожно склонил голову Шимон, -- Чтобы только здоров был. Воистину парень твой -- герой." "Спасибо, друг, -- Иван благодарно потрепал Шимона по плечу, зная, что сказанное сказано не из вежливости, а от чистого сердца, -- Так ты слушай: она приедет в шесть на большом сером автомобиле, каких у нас здесь, в нашей южной дыре, нет. Лимузин такой шикарный, понимаешь?" Шимон с уважительным пониманием оттопырил нижнюю губу и, прикрыв глаза, многозначительно покачал головой. "Так вы с Нисимом -- он же к тебе придет, я знаю -- ее встретьте, поговорите пока о чем-нибудь -- она на иврите говорит, угостите... Ну, взрослые мужики, сами понимаете." Шимон согласно кивнул головой в знак полной покорности и подтвердил: "Да, Нисим меня уже там ждет, поди. Он немного болен после вчерашнего. Мы хотели все приготовить и тебя позвать подлечиться, профессор. Если только Нисим денег достал. Ты же знаешь, у него жена там лапу на все наложила," -- он развел руками. Иван молча кинулся в комнату и схватил со стола потрепанный бумажник. В нем лежали две стошекелевые бумажки -- все иваново достояние. Он подумал так, что они ему в свете последних событий, в общем-то, и не нужны, и, одну бумажку оставив на всякий случай Йосе ("вдруг парню деньги нужны -- мало ли чего..."), вторую протянул Шимону: "На. Только, умоляю тебя, дерьма всякого не покупай. Купи коньяку хорошего местного -- "три семерки" с черной этикеткой. Знаешь?" Шимон снисходительно поморщился, мол, кому ты объясняешь. "Ну, и фруктов там получше. Ладно?" Шимон кивнул головой и сделал сложный жест рукой, означавший, видимо, "не изволь беспокоиться". "Ну все, до встречи," -- хотел уже было выпроводить его Иван. Шимон сощурил свои узкие непроницаемые глаза, и легкая хитрая улыбка тронула его губы: "Это все понятно, профессор, только... Как ее звать-то, твою госпожу?" "А, да! -- стукнул себя по лбу Иван, Евдокия ее звать. Ев-до-ки-я." "Как-как?" -- сморщив лоб переспросил Шимон. Иван вспомнил, что возлюбленная его теперь леди и прибавил к имени положенный титул: "Леди Евдокия. Она леди английская". "Леди... что?" -- опять переспросил его восточный друг. Имя было слишком чуждо его слуху. Иван безнадежно махнул рукой, подошел к столу, схватил чистый лист бумаги и крупно написал имя на иврите -- так, что из гласных написаны были только первая буква "йуд", смягчавшая последующую, не написанную, а лишь подразумеваемую, гласную, буква "вав", дававшая звук "о" или "у" и составлявшие звук "я" две последние буквы. Остальное предоставлялось остроумию читавшего. "На, читай," -- сунул он листок Шимону. "Е-ба-до-ки-я," -- произнес по складам Шимон, почти угадав, и радостно-вопросительно поднял на Ивана глаза. "Что-что? -- переспросил теперь уже Иван, и, засмеявшись, поправил его, -- Евдокия, а не Ебадокия". Шимон, по-восточному привыкший не преодолевать трудности, а обманывать их, не моргнув хитрым глазом, пожал плечами: "Ну, я же и сказал Ебадокия". Времени бороться с восточной хитростью не было. Иван махнул рукой: "А-а, что в лоб, что по лбу! Ладно, иди, а то опоздаешь еще". Шимон торопливо зашлепал сандалиями, спускаясь по лестнице. "Ебадокия, -- усмехнулся Иван, закрывая за ним дверь, и подумал, -- Значит, так тому и быть! Слушай меня, леди Евдокия, и наречется отныне имя тебе Ебадокия, дабы вовеки веков ублажала ты Ивана, господина твоего."
Он как раз заканчивал приводить в порядок рукописи, коих набралось большой пластиковый пакет и пять дискет, как услышал за своей спиной хрипловатый йосин голос: "Здорово, пап. Чего дверь не закрываешь?" Сын стоял в дверном проеме в солдатской форме и с пакетом продуктов в руке. "Да закрутился," -- махнул рукой Иван и устремил влюбленный радостный взгляд на Йосю. "Мужчина совсем," -- подумал он, разглядывая его. Немало пережил Йосинька его на избранном им пути мужа брани: тяжелые учения в пустыне, боевые операции на территориях под огнем палестинских снайперов, выматывающие душу дежурства у шлагбаумов, когда каждый проезжающий автомобиль, каждый смуглый, замотанный в кафию, прохожий или прохожая с закрытым черной материей лицом, могут превратиться в сметающий все живое огненный смерч. В неполные свои 22 в строю боевых товарищей своих три раза стоял Йосинька с не по возрасту посуровевшим лицом над свежей могилой, слушая сухой треск погребального салюта и давясь слезами, -- провожал, навеки разлучался с верными друзьями, юными, как и он, сраженными арабской пулей на улицах Рамаллы. А то, что недавно с ним самим случилось... Просто, Бог миловал. Три года назад провожали его, хоть и выросшего и с темными тенями сбритой щетины на юношеских персиковых щеках, но -- мальчика еще, нарочно резкого в движениях и хмурящего брови, чтобы казаться суровее и старше. И вот он стоит перед Иваном, старшим другом и отцом духовным своим -- как равный перед равным, еще по-юношески худощавый, чуть сутуля по-мужски сильные уже плечи, и черные глаза задумчиво-грустны на возмужавшем осунувшемся лице, и редкие искры ранней седины тускло поблескивают в коротком бобрике черных густых волос.
Ай-ай-ай, мальчик мой! Нареченная Богом Святою, разметалась в бредовом жару земля твоя за тобою, и не лицемерьем поклонов и бормотаньем молитв, а кровью живою искуплено еврейство твое в сердце твоем, мальчик мой.
Пока говорили, пока Йося в душе плескался, переодевался в гражданское, пока Иван еду Йосиньке готовил, кормил его -- вот и час пролетел. Йося встал: "Пора, пап. Поеду я ее встречу да и тебя туда заодно отвезу." Легонько ткнул Ивана в бок: "Уж леди Ричардсон с ума там, наверное, сошла с алкашами твоими." Иван рассмеялся: "Ты не думай, они мужики не простые. Они все понимают." Потом спросил: "А может, правда, в Англию учиться поедешь? Где ж еще языки и литературу учить?" "Не знаю, пап... Посмотрим, -- уклончиво ответил Йося, -- Дай в себя немного прийти."
На стоянке возле автовокзала стали прощаться. "Ну, значит, ты через неделю уже окончательно вернешься?" "Да, пап, послезавтра -- на базу, там дела сверну и -- домой." "Ну, слава Богу, Йоська, кончилось все, а?" -- Иван, как в детстве, потрепал сына по щеке. "Да, -- выдохнул, как бы освобождаясь от прошлого, Йося, и, помолчав, нарочито строго сказал, -- Ты позвони мне и доложи, что вы там с леди-то твоей решили, чтоб я знал." "Да, Йосинька, конечно. Мы, я думаю, дней на десять всего уедем и вернемся. Я тебе все время звонить буду. Ты леди Ричардсон не хочешь показаться?" "В другой раз, пап," -- чуть поморщился Йося. Иван понял, что ему не до того, и не стал настаивать. Йося улыбнулся, оценив его понимание, благодарно потрепал Ивана по плечу, будто из них двоих он был старшим, и летящей своей походкой пошел к месту прибытия автобусов. Иван смотрел ему вслед. И -- как всегда, когда они расставались, -- перехватило горло, будто что-то безвозвратно уходило из жизни. Захотелось окликнуть сына, вернуть, прижать крепко-крепко к себе и никуда не отпускать. Но он превозмог слабость, неубедительно объяснив себе, что так и должно быть -- мальчик-то совсем уже взрослый и по-взрослому свободный, у него своя жизнь и своя, неведомая и не должная быть ведомой Ивану, любовь, да и к тому же дней через десять они снова увидятся и будут видеться часто-часто. Он повернулся и с влажными глазами и легким покалыванием во взволновавшемся сердце пошел в противоположную сторону -- к Сладчайшей.
Иван увидел ее со спины -- она заметно выделялась на фоне окрашенной в зеленый цвет солдатской формы и в разноцветье маек и коротких пляжных штанов летней беэр-шевской толпы -- и поразился, как и всегда, когда видел ее после долгого перерыва, как щадяще снисходительно к ней время. Она стояла к нему спиной, одетая в строго-нарядное белое с черной отделкой платье, как балерина развернув плечи, и черно-белые босоножки на высоком тонком каблуке делали ее длинные ноги еще длиннее и стройнее. Чуть округлее стали плечи, чуть тяжелее замечательно крутые бедра, чуть полнее ноги, но так же касалось плеч рыжее пламя пышных волос, но все равно, это была та же Дусенька Сладчайшая, коею безвозвратно очаровался он тогда, двадцать с лишним лет назад, в неоновом свете коридора на Вернадского.
Сладчайшая стояла под видной издалека, выписанной черным по-белому вывеской "Туалеты", для полной ясности дополненной изображениями женского и мужского силуэтов. Перед Сладчайшей сидели, освещенные сложным светом угасающего дня и зажженных уже фонарей, у стеклянной витрины торговавшего всякой мелочью магазинчика, под которым и располагался вокзальный туалет, Шимон и Нисим, вопиюще трезвые, одетые как братья в почти одинаковые майки и шорты, в сандалиях на босу ногу, и с выражением величайших почтения и интереса взирали из-под козырьков одинаковых матерчатых кепок на что-то излагавшую им леди Ебадокию. У Нисима поверх майки, несмотря на жару, накинута была неизменная его синяя полицейская куртка. Справа от Шимона, наполовину загораживая вход на ведущую вниз к туалетам крутую лестницу, располагался когда-то белый, но ныне серый от многих прикосновений пластиковый стол с рукописной синих чернил табличкой "вход 1 шекель" и круглой жестяной коробкой от датского печенья, наполовину почти наполненной монетами разного достоинства. Шимон, чьему попечению вверен был сей жизненно необходимый участок, не сводя хитро-благоговейных черных глаз с вдохновенно вещающей Сладчайшей, тем не менее неумолимо взимал положенную мзду с каждого, возжелавшего или принужденного опорожниться, пропуская бесплатно только солдаток и солдат, составлявших, впрочем, добрую треть, если не половину, автовокзального люда. Вообще-то, сидеть Шимону полагалось внизу, непосредственно у двух заветных врат, в овеваемом кондиционером помещении. Но, уроженец жаркого Марокко, Шимон любил жару, свет и шум толпы, а потому, пользуясь неписаными правами ветерана туалетного поприща, летом всегда выносил свой столик наверх, навстречу людям.
"Да чем же она их так заняла?" -- зинтригованный, подумал Иван, глядя на не замечавших его, да и никого, кроме леди Ебадокии, не замечавших, Шимона и Нисима. Он подошел поближе -- так близко, что легкий горячий ветер донес до него запах дусиных духов. Ему страстно захотелось подойти к ней незаметно сзади, взять за прекрасные эти округлые плечи и, безумея, поцеловать в шею, но из уважения к друзьям удержался и подошел еще ближе, чтобы слышать голос Сладчайшей. Та увлеченно рассказывала на иврите: "То есть вам, как истинным служителям высокого слова, безусловно, ясна и необходимость как можно более полноценного перевода "Улисса" на иврит, и преодолимая только великим талантом и трудом трудность задачи. Но здесь сам иврит идет вам на помощь, ибо иврит современный и библейский сосуществуют, хотя и в разных сферах жизни. Поэтому фрагменты, написанные Джойсом на кельтском, можно перевести ивритом Библии. Вы же знаете, что в русском переводе для этой цели использовался церковнославянский... У вас, случайно, нет русских корней?" -- неожиданно обратилась леди Ебадокия к своим благодарным слушателям. Те, изобразив крайнее сожаление, отрицательно помотали головами. "Жаль," -- сказала Сладчайшая с таким искренним чувством, что Шимон, не в силах видеть столь прекрасную даму разочарованной, успокоил ее: "Ничего страшного, госпожа. Мы много общаемся с русскими, твой и наш друг Иван нам очень помогает. Он даже дал нам русские имена, ты знаешь. Нисима зовут по-русски "Мусор", потому что он в полиции работал, а меня -- "Мудаг". "Да, он человек остроумный..." -- несколько смутившись, пробормотала Сладчайшая. Прозванный же Мудагом Шимон, бодро продолжал: "Так что, госпожа моя, с русским у нас, можно сказать, проблем нет. Говорить нам, конечно, трудновато -- так, несколько необходимых слов -- но мы все понимаем. Скажи, Нисим." Нисим важно кивнул головой в знак согласия и довольно чисто, рассеивая сомнения Сладчайшей, произнес по-русски усвоенное на не всегда трезвых уроках, преподанных ему Иваном: "Нье изволтье беспокоца". Леди Ебадокия восхищенно рассмеялась и, вдохновленная, продолжила ученую свою лекцию о Джойсе и теории перевода: "Вот послушайте, я вам прочитаю то, что знаю наизусть -- небольшой отрывок. Вы, наверняка, его помните. Это когда они из больницы переходят в публичный дом." Шимон с Нисимом многозначительно переглянулись, и два козырька одинаковых пляжных кепок согласно склонились. Сладчайшая же, несомая волною вдохновенья, начала декламировать что-то по-английски, а после перешла на какой-то, Ивану и -- тем более! -- друзьям его неведомый язык, смутно напоминавший немецкий. Две головы в матерчатых кепках молча склонились в знак величайших интереса и уважения к прекрасной ученой леди. "А вот теперь послушайте русско-славянский перевод этого места," -- неудержимая, Сладчайшая сделала паузу, переводя дыхание, и раскрыла было прекрасные свои уста, но Иван прикинул, что несчастные Шимон и Нисим уже часа полтора – и "на сухую"! – внимают, не понимая ни слова, неуемной леди Ебадокии, и что последующий русско-славянский фрагмент грозит причинить непоправимый вред их перегруженным мозгам, пришел друзьям на помощь и все-таки осуществил заветное свое желание: подошел сзади к Сладчайшей, крепко взял ее за родные такие плечи, притянул к себе и ткнулся лицом в шею: "Ду-уська..." Та вздрогнула от неожиданности, и слабо вскрикнула: "Ва-анька!". Шимон с Нисимом умиленно потупились. Сладчайшая повернулась к нему лицом – оно повзрослело, но не постарело: просто чуть опустились уголки пухлых губ, обозначив протянувшиеся к ним от носа неглубокие еще морщинки, а глаза были дусины, те же -- и после долгого сладкого-сладкого поцелуя нетерпеливо сказала: "Ну, давай прощаться с литераторами и – поехали". Потянула его за руку. И как всегда, глядя в глаза ее зеленые, понял Иван – и кожей тонкою ощутил, и глубинами сокровенными мятежной бездонной души своей почуял: вот она, жестокая и желанная богиня его, и в ней одной – и нелепая жизнь его, и страшная смерть, а без нее не будет ему ни жизни, ни смерти, ни высокого слова, а только животное мычащее прозябание. И уж было повлекся Иван за богиней своей, но упал взгляд его затуманенный на верных друзей – на Мусора с Мудагом. Они, чувствуя, что друг их верный и учитель, так вот, ни слова не молвив, ни руки не подав, покидает их на веки вечные, смотрели на него растерянно и отчаянно, и слезы незаслуженной горькой обиды тускло блестели в темных их глазах. "Нет, Дусь, этак не по-людски получается, -- опомнился Иван и удержал Сладчайшую, -- Надо с друзьями проститься. Ведь, Бог весть, когда увидимся еще, а может и не увидимся вовсе". "Ладно, Ванечка, -- легко согласилась Сладчайшая, -- Как скажешь – ни в чем перечить тебе не смею и не хочу. Ты прав: конечно, так не по-людски. Они мужики стоящие и Джойса понимают". Иван благодарно сжал ее руку и улыбнулся Шимону и Нисиму улыбкой примирения и всепрощенья: "Ну, где угощенье-то?" Шимон и Нисим облегченно вздохнули, и все вместе вчетвером, прихватив с собой стулья, стол и коробку от датского печенья, они спустились в подземное мудагово царство, вдыхая сложный волнующе сокровенный запах, в коем ароматы мочи и кала, исходящие из недр человечьих, мешались с ароматами хлорки и лимонного дезодоранта. Там, в уютной каморке царя Мудага, где дань уваженья гостям отдавая, скромно толпились в углу различные швабры, бутыли с растворами хлорки и лимонным дезодорантом, удобно расположились они на обтянутой дерматином кушетке. Пред ними на столике низком в окруженьи отборных плодов медоносной земли иудейской черный сосуд возвышался с тремя золочеными цифрами "семь", и во чреве его вороненостеклянном -- изысканность крепкого зелья. Много тайн сокровенных хранила каморка: высокие споры о Боге и неверном Ему человеке, о назначеньи и смысле религий и губительных свойствах налогов, о верной любви и коварной измене высокие споры хранила каморка. Здесь Иван открывал вдохновенно внимавшим друзьям сокровенные тайны о надежности свинской прозябанья в толпе и опасном гореньи в лучах одинокой свободы, здесь он их посвящал в составы волшебные зелий и учил по утрам пить чистейший рассол, возвращающий занедужившим витязям силу, а оступившимся девам – девство.
Честный Нисим поровну строго разлил по бокалам янтарную терпкую влагу, и выпили молча они за величие Бога, дарующего одиноким сердцам неподкупных друзей и беззаветно влюбленных божественных женщин. И выпив до дна свой бокал, говорил к ним Иван на священном иврите, утирая священные слезы любви к человеку: "Внимайте мне, други мои, ибо так, как ныне внимаете мне, уж не будете боле внимать– ныне внимаете вы мне в последний раз. Зане, внимайте мне. Чудом был явлен я вам, и чудом – великим и страшным -- буду отнят от вас. Но – помните меня. Аз есмь альфа и омега, первый и последний. Такого, как я, не видели до того глаза и не слышали уши ваши и не увидят и не услышат вовеки, когда буду восхищен от вас. Потому и говорю вам: аз есмь альфа и омега, первый ваш и последний. Потому и говорю вам: не забывайте меня, ниже слов, глаголемых мною. Я исцелил вас от слепоты вашей – открыл вам глаза на мир, на проклятье его и свободу его, и научил не бояться имен "Христос" и "Спаситель". Я научил вас смешивать горькие и сладкие зелья, меру водки и меру портвейна, и готовить состав мудрецов – "есенинский коктейль", я – первый ваш и последний. Помните, други: последние времена, и все упирается в многослойную стену "обыкновенных людей". Всякое свежее дыхание оскверняется, достигая ее, и всякое живое слово становится мертвым, стучится вотще в стену "обыкновенных людей", в глухие сердца их и умирает, ибо не слышит ответа. И вы, священные агнцы мои, мною отъятые от обыкновенного стада, и вы – будто бы среди волчьей стаи перед этой стеною "обыкновенных людей", и сочтены дни ваши, ибо превозмогли вы богопротивное лукавство ваше, а каждый, кто утром говорит "обыкновенным людям" правду, к вечеру мертвым найден бывает у многослойной стены. Вот, я открыл вам, что будет, но да не смущаются сердца ваши – жертва ваша свята пред Богом, и души ваши живы вовеки в чертогах Его. Верьте мне, ибо аз есмь альфа и омега, первый ваш и последний, познавший мир от пронзительных высот блаженства и до бессветных бездн отчаянья и муки, тот, кому никто не идет навстречу.
Сей же миг, верные други мои, оставьте нас с леди Ебадокией одних, ибо воспламенилось сердце мое великою страстью, и превыше всего возжелал я прекрасную леди."
Сладчайшая в тревожном удивлении вскинула на Ивана зеленые очи: "Вань, здесь, что ли, в уборной?" И Иван ей ответил по-русски: "Да, в уборной, родная моя, ибо, как ввергнуты были мы в грязь, а ныне восстаем из грязи к свету, также и семя мое падет на лоно твое в отхожем сем месте и прорастет к свету великому, ибо зачатием жизни освящается всякое место и всякое дело." И кивнули согласно главами премудрыми Шимон и Нисим, иудеи, все до словечка поняв, ибо Бог им в тот миг даровал пониманье и, потупивши очи, вышли вон.
И освободившись от тонких покровов своих, на дерматине покорно простерлась пред ним Евдокия, нареченная Ебадокией, дабы вовек ублажать ей Ивана, господина ее, и растворила врата дебелых нежнейших лядвий своих. "Чайка белая – крыльев разлет," – прошептал Иван, чувствуя, как покорно твердеет непокорный уд его, и, обнажившись, опустился на сладчайшее ложе раскинутых лядвий Сладчайшей. "Наконец-то," – облегченно и страстно пролепетали уста Ебадокии.
А когда их страстные крики всколыхнули непростой аромат привокзальной уборной, так что иные в удивленном испуге омочили мочою штаны, а иные вскочили в смятеньи с керамических белых сидений, облегченно и радостно Шимон и Нисим обнялись и пожали друг другу неподкупные верные руки. И воистину не вотще излилося иваново щедрое семя в благодатное ждущее недро Сладчайшей.
Потом они все вчетвером еще раз спустились в чертоги пахучи царя Мудага и допили янтарную жидкость из вороненостеклянной бутылки -- "за все дела и чтоб все здоровы были". Близился миг расставанья, и Нисим в последний раз совершил ритуал дарования куртки и, поскольку в последний раз ритуал сей приобрел особую святость, не смог Иван противиться желанию друга и принял на плечи свои дар его -- синюю полицейскую куртку с воротником из голубого искуственного меха и нашивкою на рукаве "Полиция Израиля". Они поднялись наверх и, протолкавшись сквозь плотное людское движенье, мимо освещенных окошек справочной, мимо огороженных турникетами касс, мимо источающей запахи фалафеля и шуармы вокзальной забегаловки, где наспех, положив оружие у ног, перекусывали солдаты, вышли из автовокзала и теперь стояли на его углу, так что справа от них высилось наглухо охраняемое здание железнодорожного вокзала с автостоянкой перед ним, а слева, через узкий проезд для такси и автобусов -- другая автостоянка, где томился у огромного серого лимузина Сладчайшей, потягивая колу из банки, водитель в черном кителе с золотыми галунами и в черной форменной фуражке. Заметив появившуся леди Ебадокию, он помахал ей рукой, мол, вот я здесь, госпожа. "В Англии за такую фамильярность его уволили бы без выходного пособия," -- брюзгливо буркнула Сладчайшая, вдруг с особой остротой ощутив себя владетельной леди, и помахала ему в ответ, мол, все в порядке, сейчас едем. Уже начали было прощаться с Шимоном и Нисимом, как вдруг Иван заметил Йосю. Он стоял внизу широкой -- на всю ширину здания -- состоявшей из нескольких низких ступеней лестницы, спускавшейся от выхода из железнодорожного вокзала к стоянке -- и кого-то высматривал в толпе, только что вывалившей из тельавивского поезда. "Она же на автобусе должна была приехать," -- подумал Иван и обеспокоился, вспомнив, что не отдал Йосе свой ключ от квартиры. Вообще-то, ключ у Йоси был, да мало ли что... "Минутку, ключ Йосе отдам. Вон он там..." -- бросил он компании и быстрым шагом направился к вокзалу, глазами стараясь не потерять в толпе сына. Вот Йося замахал кому-то, невидимому Ивану, рукой и в следующее мгновение Иван увидел его идущим к стоянке в обнимку с невысокой стройной темноволосой девушкой, одетой в джинсы и светлую майку. Боясь, что он не успеет их догнать, и они уедут, Иван крикнул: "Йося." Йося остановился, посмотрел в его сторону и, видимо, не сразу узнав его, одетого в синюю куртку, махнул рукой. Иван подбежал к ним. "Что это ты напялил, пап?" -- со смехом спросил его сын, ощупывая куртку. "Да это Нисим... На прощанье..." -- смущенно объяснил Иван. "Вот, пап, знакомься, Илана. На поезде приехала вместо автобуса," -- Йося по-русски представил ему свою спутницу. Иван протянул девушке руку: "Иван." Она улыбнулась, ее узкая ладонь чуть заметно ответила на его пожатие, и, глядя ему в глаза большими темными, обведенными кругами бессонницы усталыми глазами, с заметным акцентом, старательно выговаривая русские слова, сказала: "Очень приятно." "Красивая, -- подумал Иван, -- правда, по-моему, старше Йоськи". Вслух сказал: "Удачно я вас перехватил -- я же тебе ключ забыл отдать от квартиры." -- "Да у меня есть, пап, ты что, забыл?" -- "Да, думаю, мало ли чего," -- виновато улыбаясь, протянул Иван, как бы извиняясь за беспокойство. Стоящая по ту сторону неширокой разделяющей два вокзала площади рядом с Шимоном и Нисимом Сладчайшая, увидев Йосю, радостно замахала рукой. "Леди Ричардсон, -- крикнул Йося и сделал призывный жест рукой, -- Идемте к нам." Евдокия что-то сказала оставшимся на месте Шимону с Нисимом и, обеими руками прижав к себе большой пластиковый пакет с рукописями, дискетами и заграничным паспортом Ивана, пошла к ним через площадь.
* * *
Ахмед смертельно устал -- и физически и душевно: уже третьи сутки, скрывая под одеждой несколько килограммов тротила, он добирался до Беэр Шевы: передвигаясь пешком, в основном по ночам, днем забываясь чутким звериным сном где-нибудь в кустах, подальше от людных мест. Бывшую у него скудную провизию (не думал даже, что она ему пригодится) -- несколько пит с солеными оливками да пакетик случайно купленных чипсов -- он давно прикончил и теперь жестоко страдал от голода. Жажду же утолял водой из оросительных систем на попадавшихся ему по дороге полях. Он знал наверняка, что израильтяне ищут его. Попасть в Тель-Авив он так и не смог -- всюду натыкался на полицию и армейские заслоны и патрули -- и тогда по мобильному телефону получил указание пробираться в Лод, на автобусную станцию. Он уже приближался к цели и, призвав на помощь Аллаха и всю свою испепеляющую ненависть, готовился исполнить священный долг мусульманина, взорвавшись среди солдат, толпящихся у автобуса на крайнем, ближайшем к Ахмеду перроне, но израильтяне нынче были бдительны как никогда, и один из охранников издали обратил на него внимание. Счастье Ахмеда, что он сразу понял это, увидев, как охранник бормочет что-то в прикрепленный к воротнику микрофон связи, глядя в его сторону. Чудом спрятавшись в кустах от проехавшего в нескольких метрах полицейского джипа, он все же сумел улизнуть от искавших души его и добраться невредимым до арабского района Лода. На связь с ним никто больше не выходил, и номер, по которому он должен был звонить в случае какого-нибудь сбоя, не отвечал. Его или забыли, или умышленно бросили одного, ненужного, как битая карта. Это случалось, когда наудачу засылали к изральтянам сразу нескольких, опоясанных взрывчаткой "посланников" -- может быть, кто-то и дойдет. О пропавших не беспокоились -- "посланники" ничего не знали друг о друге и, пойманные, ничего не могли рассказать, а лишь усыпляли бдительность врага, тем облегчая задачу остальным.
Ахмед решил действовать сам. Он мог бы снять с себя тяжелый начиненный гвоздями тротиловый пояс, спрятать его где-нибудь и вернуться назад, в Рамаллу, -- ведь он пошел на дело добровольцем, а не был послан, чтобы искупить вину перед народом Палестины. Но он вспомнил слова напутствия, сказанные ему Великим Героем, человеком с тихим, проникающим в душу голосом и тяжелым пронизывающим взглядом странно серых, как и у Ахмеда, глаз, и понял, что нет дороги назад: один путь лежит перед ним -- в огненном смерче, сметая вопящих от ужаса и боли врагов, вознестись в чертоги Всемогущего, где ожидают героя милость Его и ласки небесных девственниц. Он решил пробираться в Беэр Шеву, где на улицах много бедуинов, и ему легко сойти за одного из них. Правда, велика вероятность отправить на тот свет и их, собратьев-мусульман, но -- война есть война.
В окрестностях Лода Ахмед спрятался в заросшем кустами овраге, дождался темноты, а потом на попутной машине поехал на юг. Но это везение длилось недолго. Они отъехали совсем недалеко, как встречная арабская машина посигналила им фарами, предлагая остановиться. Они остановились у обочины, и им сообщили, что впереди -- армейский заслон. Ахмед поблагодарил водителя и вышел из автомобиля в темноту. Почти весь последующий путь он проделал пешком и только недалеко от Беэр Шевы, уже совсем выбившись из сил, около бедуинского города Раат, он решился в сумерках выйти к шосее и остановить одну из выезжавших из Раата машин, беспрепятственно доставивших его почти до самого автовокзала.
И вот сейчас, в последнем исступленном порыве веры и ненависти, преодолевая усталость и страх, он медленно приближался к разделяющей два вокзала плохо освещенной площади, оценивая обстановку. Сначала он решил было подойти к углу автовокзала, к стоящим на тротуаре столикам, где сидело полно народу, в основном солдат, но вовремя заметил двух медленно идущих и внимательно смотрящих по сторонам охранников. Нет, туда незамеченным ему не подойти. И тут он увидел, что бывшая только что пустой стоянка перед железнодорожным вокзалом бысто наполняется сошедшей с поезда толпой. У входа в вокзал было полно охранников с оружием наизготовку, но на стоянке, метрах в двадцати от них, Мохаммед никакой охраны не видел. У въезда на стоянку остановился большой автобус, и тут же вокруг него собрались, видимо, сошедшие с поезда солдаты, укладывая в открытый водителем багажник огромные рюкзаки и зеленые армейские сумки. "Хвала Аллаху!" -- горячо прошептал он и, зажав в кармане вспотевшей ладонью взрыватель, быстро зашагал к площади. Вот он проходит соединяющий городское шоссе и площадь короткий отрезок проезжей части с припаркованными у бордюра такси. Один из водителей окликнул его: "Эй, парень, поехали. Тебе куда?". Мохаммед ничего не ответил, только отрицательно мотнул головой, продолжая последний свой путь. Через несколько мгновений он страшно отомстит израильтянам и за родных своих родителей, которых ему не суждено было узнать -- ему ведь был всего год, когда фалангисты устроили ту резню в Сабре, и за человека, с риском для жизни спасшего его тогда и заменившего ему отца. Он краем глаза заметил, что в такси, стоящее метрах в пяти от него, садятся четыре солдата. "Плюс водитель -- пять, -- мелькнула мысль, -- Тоже неплохо". Вот она, кнопка взрывателя -- под его большим пальцем. Ну?! Но алчность ненависти гнала его туда, к толпе солдат у автобуса. Он уже ступил на площадь. Рядом с ним никого не было. Какая-то женщина в черно-белом платье переходила площадь на другом ее конце, прижав к груди большой пластиковый пакет. Ахмед, помимо воли, обратил внимание на ее длинные красивые ноги , обутые в легкие босоножки на высоком каблуке, и подумал о небесных девственницах, ждущих его в чертогах Всеблагого. Но тут же снова сосредоточился. Так, теперь налево, последний бросок -- метров сорок-пятьдесят. Уже ничто не может ему помешать. Сердце колотилось в груди бешено и громко, заглушая вокзальный шум. Он как бы оглох, уже почти не принадлежа к этому миру, впившись глазами в толпящихся возле автобуса солдат. Их много там -- кровава будет священная жертва Аллаху. "Вперед!" -- приказал он себе и вдруг увидел подбегающего к нему слева человека в полицейской куртке с короткой бородкой и безумно горящими глазами. Как же он не заметил его раньше! Ахмед рванулся вперед, но бородатый в отчаянном броске настиг его и крепко схватил за рукав тонкой куртки. Вырываясь, Ахмед метнулся в сторону -- его ладонь, державшая взрыватель в правом кармане, конвульсивно сжалась.
* * *
"Ты знаешь, как Шимон ее окрестил?" -- спросил со смехом Йосю Иван, намереваясь, пока Сладчайшая пересекала площадь, поведать ему тайну нового ее имени -- Ебадокия. "Как?" -- вскинул голову Йося и в предвкушении смешной истории легонько подтолкнул в бок Илану. Иван уже раскрыл было рот, но вдруг... Это вот как зверь, не видя, не чуя еще, по каким-то еле уловимым признакам -- едва ощутимому трепету воздуха, едва заметной дрожи крыльев парящего в вышине коршуна, а то и вовсе безо всякой причины шерсть дыбом -- ощеривается навстречу неведомой опасности, так Иван прервал уже готовый было сорваться с уст его рассказ и резко, не осознавая еще зачем, обернулся. И увидел его. Он стоял на другом конце темной площади, впившись безумным взглядом в остановившийся только что рядом с Иваном, Йосей и Иланой автобус, тут же окруженный солдатами и приехавший, видимо, специально за ними. В общем-то, глаз его Иван видеть не мог -- далеко все-таки да и темно -- но, тем не менее, Иван физически, кожей, ощущал излучаемый его глазами нестерпимый жар ненависти. Стоявший на другом конце площади решительно шагнул вперед, по направлению к автобусу, и в тот же момент, ни слова не сказав, Иван сорвался с места и, обежав автобус, бросился ему наперерез, услышав за собой удивленный йосин крик: "Ты куда, пап?".
Он, впившись глазами в автобус, не видел Ивана до самого последнего момента, а когда увидел, было уже поздно. Он метнулся в сторону, но Иван успел намертво схватить его за рукав куртки. Вырываясь, он повернулся к Ивану лицом, и в глазах его Иван, к удивлению своему, не увидел никакой ненависти, а лишь удивление и страх. В следующий миг взметнувшийся к небу огненный столп поглотил их обоих, и, восхищенный им к Всеблагому в синей куртке с нашивкой на рукаве "Полиция Израиля", ослепленный, не видел уже Иван ничего: ни перекошенных горем, шепчущих "папа" йосиных губ, ни судорожно схвативших друг друга за руку Шимона и Нисима, ни того, как замерла окаменевшей от горя Ниобеей Сладчайшая с прижатым к груди белым пакетом с его рукописями, дискетами и заграничным паспортом, с отблеском поглотившего его огня в широко раскрытых зеленых очах и с сыном его во чреве.
Эпилог
Через три с половиной года после случившегося, солнечным мартовским днем, в ту благословенную пору, когда пустыня, еще не спаленная летним солнцем, расцветает после зимних дождей, и на дворе веет ласковый ветерок, на неширокой площади, разделяющей в Беэр Шеве два вокзала -- железнодорожный и автобусный -- остановился, притягивая взгляды любопытных, огромный серый лимузин. Выскочивший шофер в черном кителе с галунами и в форменной фуражке, почтительно склонившись, открыл заднюю дверь. Из лимузина вышли красивая статная дама зрелых лет с рыжими до плеч волосами в черном длинном платье, эффекно облегавшем ее пышную фигуру, с черной кожаной сумкой через плечо и маленький, лет трех, нарядно одетый мальчик с темно-русыми волосами и зелеными, как и у красивой дамы , внимательными глазами. Дама взяла мальчика за руку, они вошли в автовокзал мимо любопытно оглядевшего их охранника, и, заметно выделяясь среди разношерстной, ожидавшей и осаждавшей автобусы толпы, в которой преобладал зеленый цвет солдатской формы, направились туда, где видная издалека висела вывеска с написанным на ней черным по-белому: "Туалеты". Под вывеской сидел на пластиковом стуле загорелый пожилой мужчина, почти старик, худой, сутулый, в красной выцветшей майке с полустертым гордым именем местной футбольной команды и в застиранных шортах в серо-коричневую клетку. Из-под белой матерчатой пляжкой кепки выбивались курчавые седые волосы. Справа от мужчины, наполовину загораживая вход на ведущую вниз к туалетам лестницу, стоял пластиковый стол и на нем -- рукописная синих чернил табличка "вход 1 шекель" и жестяная коробка из-под датского печенья. Дама с мальчиком подошли к пожилому мужчине и остановились перед ним. "Один шекель за двоих -- мальчик бесплатно," -- едва взглянув на них, буркнул смотритель заведения. "Ты меня не узнаешь, Шимон?" -- низким грудным голосом спросила красивая дама. Названный Шимоном вздрогнул, поднял на даму смуглое морщинистое лицо с темными непроницаемыми глазами и на несколько мгновений застыл так. Потом тихо, как бы говоря сам с собой, прошептал: "Леди... леди Ебадокия". "Ну вот, узнал, -- облегченно рассмеялась красивая дама, -- Я боялась, что никого тут не встречу. А Нисим где?" Шимон вздохнул и потупился: "Нет Нисима. Умер, да благословенна будет память его". Они помолчали. "Да, жаль, -- с искренним чувством произнесла красивая дама и участливо спросила, -- Скучно тебе теперь, а? Давно ты один?" - "Скучно? -- невесело усмехнувшись, переспросил Шимон, и безнадежно махнул рукой, -- Не то слово -- скучно. Он ведь уж три года, как оставил меня, госпожа моя. После того, как Иван... После случая того... Короче, Нисим так переживал тогда -- просто сломался человек. Места себе не находил, повторял все время: "Пусто, пусто в сердце у меня, Шимон". Такой был мужчина сильный, а тут вдруг болеть начал и так вот, как свечка, за полгода сгорел. Как свечка, госпожа моя..." Шимон горестно вздохнул. "Да-а... Я его понимаю, -- грустно-задумчиво произнесла красивая дама, -- Мне и самой, поверь, жить тогда не хотелось. Вот, ради этого только...". Она нежно погладила по темно-русым волосам стоящего рядом с ней мальчика, и тот, отозвавшись на ласку, ткнулся персиковым личиком в ее черное платье. "Ласковый мальчик, красивый, -- умиленно глядя на ребенка, хрипло мурлыкнул Шимон и строгим ревнивым полувопросом, подразумевавшим лишь один-единственный ответ, спросил, -- Его?". Рыжеволосая дама утвердительно кивнула: "Его. Иван-то как знал, уговорил меня тогда, помнишь... И, поверь, я сразу поняла, что ребенок будет. Я ведь, знаешь, всю жизнь -- всю жизнь! -- детей от него хотела, да не получалось как-то. А тогда сразу почувствовала, что ребенок будет, и, знаешь, так радостно мне стало. Спокойно и радостно. Помнишь, когда наверх мы все вместе поднялись и Йосю увидели... Ни о чем таком и не думалось, только радость и покой в сердце были. А Бог, Он, видишь, как: одно дал, а другое взял". Она, судорожна вздохнула, притянула к себе мальчика и поцеловала в макушку. Слезы заблестели в прекрасных зеленых очах, и кончики губ горестно опустились, резче обозначив морщинки на ее красивом холеном лице. Они помолчали. Мальчик с интересом разглядывал Шимона, и тот, приветливо улыбнувшись, спросил его: "Как тебя зовут, герой?" Мальчик, ничего не отвечая, переводил вопросительный взгляд с Шимона на мать. "Он иврит не понимает, -- виновато объяснила дама, -- Английский, русский". Морщинистое смуглое лицо Шимона сморщилось еще больше, выдавая напряженную работу мысли. Мальчик принял это за попытку смуглого дяди рассмешить его и звонко с удовольствием рассмеялся, глядя горящими озорными глазенками на Шимона. Тот, наконец, вспомнив желаемое, произнес, старательно выговаривая каждую букву: "Как тебья зовут?". Мальчик прервал смех и важно ответил: "Иван". "Как же еще могла я его назвать?" -- с грустной улыбкой сказала красивая дама. Шимон понимающе закивал головой. "Как твои литературные дела? Джойса переводишь?" -- заинтересованно спросила она его. В темных глазах Шимона заметалось испуганное удивление, но он овладел собой и ответил уклончиво: "Да, госпожа моя, помаленьку. Времени нет. Работа эта...". "Может ты нуждаешься в чем-нибудь? Я могла бы помочь. Деньги там или что..." -- с готовностью предложила красивая дама. Непроницаемые глаза Шимона увлажнились. "Что ты, что ты, госпожа моя! Спасибо тебе, родная, -- горячо поблагодарил он ее и легко погладил своей темной старческой рукой ее белую ухоженную руку, -- У меня все есть. Да и что мне, старому, надо-то? Страховку только медицинскую, а она у нас, если помнишь, госпожа моя, обязательная. Да и хоронят нас, евреев, в Израиле на казенный счет. Так что не беспокойся, милая, все в порядке". Он рассмеялся тихим добрым смехом. Потом, вспомнив, спросил: "А Йосиф, госпожа моя? Ты, случайно, не знаешь, что с ним?" "Знаю, знаю, конечно! -- радостно воскликнула красивая дама, -- Он в Англии в университете учится. Мы часто видимся. Иван его от себя не отпускает, когда он приезжает к нам". "Хвала Господу! Только чтоб здоровы были, -- обрадовался Шимон и, понизив голос, спросил, -- Не женился?". "Нет еще, -- рассмеялась красивая дама, -- Хотя от девиц отбою нет. Но он парень строгий. Он ведь, Шимон, пишет серьезно. На иврите и на английском. Я верю, он в большого мастера вырастет". "Еще бы, такой красавец и умница!" -- самодовольно, будто имел к успехам Йосифа самое непосредственное отношение, воскликнул Шимон.
"Ну, нам пора, до свидания, -- стала прощаться красивая дама, -- Может, и увидимся еще". "Все может быть, госпожа моя, мир-то узок," -- философски заключил Шимон. Маленький Ваня протянул ему детскую свою лапку: "До свидания". Шимон мягко взял его ручонку в свою смуглую морщинистую ладонь и легонько потряс, выговаривая по-русски: "До свиданья, до свиданья". "Ах, да, Шимон, я же книгу тебе привезла, -- спохватилась красивая дама, доставая из кожаной сумки довольно объемистую книгу в черной блестящей обложке, -- Вот, издала в Лондоне. Здесь все самое значительное из того, что Иван написал. Я три года над этим работала. Уже первые отзывы есть. Восторженные. Это по-русски, но ты же говорил, что читаешь по-русски. Или забыл уже?". Шимон озабоченно почесал в затылке. "Ну, со словарем осилишь," -- ободрила его красивая дама, вручая книгу. "Да, госпожа моя, со словарем..." -- растерянно пробормотал Шимон, обеими руками держа книгу. "Ну, счастливо тебе". И она, взяв мальчика за руку, зашагала к выходу из автовокзала, как балерина, развернув плечи и выворачивая ступни красивых длинных ног. Шимон молча, с книгой в руках, смотрел им вслед, пока Сладчайшая и маленький Ваня не скрылись за поворотом. Потом вздохнул, посмотрел на книгу и раскрыл ее. Это оказалась последняя страница с данными о тираже и издательстве. "А-а, по-русски же наоборот," -- догадался он, перевернул книгу, снова раскрыл ее и вздрогнул: с большой, во всю страницу, фотографии ему улыбался, с грустной иронией глядя на него, Иван. Темные глаза Шимона затуманились, и большая слеза упала на фотографию. От шумной группы проходивших мимо солдат отделился один и, подойдя к Шимону, участливо спросил: "Все в порядке, господин мой?". Шимон поднял смуглое морщинистое лицо с невидящими мокрыми глазами и молча кивнул головой.
|
