|
- Сколько можно "крутить" этот ерундовый фильм?! Мне через пятнадцать минут на работу! Совесть имеешь?! – совершенно справедливо возмущается муж.
-Да, конечно, одну минуточку, у меня всё готово, - останавливаю "видик" и бегу на кухню.
– Вот, свекольник, твой любимый… Сейчас, только укропчика накрошу… Селёдочки дать?.. Котлету одну съешь или две?.. Это тебе с собой... И не задирайся ты, ради Б-га, с этим идиотом: всё равно он твоих проблем не поймёт. А если даже и поймёт, они ему по одному месту… Только зря нервничаешь, здоровье рвёшь, подыскивай лучше потихоньку что-нибудь другое, - бегаю я челноком от холодильника к кухонному столу… - Ладно, ладно, молчу… - Да, жалко, тополей-то на Ново-песчаной уже не стало, выкорчевали все…
- Как не стало? – приостанавливает муж бег по лестнице вниз, перекладывая пакет с едой из одной руки в другую.
- Придёшь – посмотришь, - закрываю за ним дверь и опять бегу к "видику". Верно подмечено: фильм, который я записала, абсолютно ерундовый. Современная комедия, смотря которую и улыбнуться- то нечему, не говоря уже о смехе. Но суть этого фильма для меня совсем не в этом. Главное то, что действие его разворачивается в Москве, на Ново-песчаной улице. Там, где проходила моя жизнь с одиннадцати до сорока пяти лет, и весомый кусок жизни мужа - тоже. Мы не были на этой улице больше тринадцати лет… Перематываю ленту на начало, включаю, наверное, уже в сотый раз видеомагнитофон… Троллейбус едет мимо серых кирпичных осанистых домов с белыми полукруглыми арками-входами во дворы, мимо красного здания школы, в которой я когда-то училась…
Именно здесь январским утром 1953-го года ко мне подошла староста нашего класса и спросила, ехидно сощурив глаза: «А как твоё отчество?». «Александровна», - удивилась я вопросу. «А, может быть, Абрамовна? Скажи, не бойся», - не унималась староста… В этот день, на первом уроке, классная руководительница прочитала нам статью из газеты «Правда» о врачах-отравителях. В их числе оказался и профессор с ярко выраженной еврейской фамилией, однофамилицей которого я была. Перед прочтением его имени учительница неловко переступила с ноги на ногу, задержала на мне сострадательный взгляд и буквально выдавила из себя это сочетание фамилии, имени, отчества… Весь класс обратил негодующе-вопросительные взгляды в мою сторону. Но они меня не возмутили и не тронули: во-первых, я в тот момент тоже ненавидела «врачей-погубителей», и, во-вторых, мой папа работал инженером на заводе, а вовсе - не врачом…
А спустя почти два месяца в коридоре этой школы нас выстроили перед началом занятий и скорбно сообщили о смерти дорогого каждому человека, по существу, второго отца – Иосифа Виссарионовича Сталина.
День был несоответственно событию по-весеннему солнечным. Коридор одновременно ликовал яркими жизнеутверждающими бликами и тускло скорбел всхлипываниями и рыданиями абсолютно всех вокруг: школьников, пионервожатых, учителей, директора, уборщицы, застывшей с полным ведром в руке и не решавшейся поставить его на пол.
Моя закадычная подруга Инна зарыла лицо в пионерский галстук и так и не открывала его целый час, являя собой наглядный пример неуёмной скорби. Уже потом я узнала, что она в этот день, как назло, забыла дома носовой платок, а необходимость в данном предмете туалета возникла острейшая: она просто вынуждена была уткнуть свой нос в то, что оказалось «под рукой»… Потом у нас был урок географии. Учительница вызвала меня к доске. Я бойко отбарабанила всё, что выучила накануне. «Ставлю тебе «пять», - с расстановкой сказала Валентина Петровна. И я с гордо поднятой головой шла на место и думала: «Пусть эта пятёрка будет тяжёлым булыжником, брошенным мною, обыкновенной московской пятиклассницей, в сторону всего мирового капитализма-империализма. Когда-нибудь он всё равно рухнет, надо только побольше получать пятёрок, и МЫ – победим!!!»
Теперь съёмочная камера наехала на противоположную сторону улицы и выхватила край старого парка, внутри которого располагался кинотеатр «Ленинград» (надо узнать у подруги, которая и сейчас живёт в этом районе, не переименовали ли его в «Санкт-Петербург»?)… Замелькали чёрные стволы древних лип с ампутированными во время Великой Отечественной войной стволами. Тогда этот район («Сокол») был окраиной Москвы, и за парком стояли зенитные установки. Деревья, видимо, представляли собой какую-то помеху для военного оборудования, поэтому их спилили наполовину. Сегодня они темнеют высоченными пнями, опушёнными негустой зеленью, уходящими в небо, как будто приглашают кого-то сказочного присесть на их огромные спилы…
В дверь раздался требовательный звонок. Судя по его властности, звонили не в первый раз… Просто я так увлеклась, что не сразу обратила на это внимание… Открываю, не посмотрев в «глазок»… В квартиру врываются два высоченных амбала и направляются прямо к работающему телевизору. Один – резко выдёргивает «вилку» из розетки. Второй – уверенно ухватывается за его край, показывая головой подельщику, мол, помогай!
- Что такое, кто вы? – ору так, чтобы услышали соседи по лестничной площадке. Одновременно бегу к телефону вызывать полицию.
- Надо платить за телевизор, тогда будешь его смотреть, - наконец-то соизволил пояснить свои действия один из незваных гостей.
- Но мы заплатили, мы всегда платим! – бросаюсь грудью на телевизор.
Один из амбалов легко отставляет меня в сторону и вновь принимается за дело.
- Подождите, не уносите, у меня есть оплаченная квитанция! – бросаюсь к шкафчику и вытаскиваю целую стопку документов…
- Так, так, главное – не волноваться… а руки-то как дрожат, давление, наверное, подскочило до двухсот… Ну, где же ты, нужная бумажка?! Ты так необходима сейчас, немедленно!!! Нашла, нашла, - радостно протягиваю «гостям» синий листочек.
Мужчины сначала по очереди, затем вместе озадаченно рассматривают квитанцию, переглядываются… идут к телефонному аппарату и начинают ругаться с кем-то невидимым.
- Какой у тебя номер квартиры? – спрашивает тот, который постарше.
Услышав номер квартиры, амбалы, не простившись и не извинившись, в мгновение ока покидают меня и начинают трезвонить в квартиру соседа… Там никто не открывает… А я никак не могу прийти в себя, уж слишком разволновалась…
Почему-то вспомнилась далёкая, после эвакуационная зима в Москве. Мама со мной и моей старшей сестричкой вернулась сюда из Свердловской области, где нас ютила у себя тамошняя семья. Комната наша оказалась разграбленной. Помню только металлическую кровать с беспорядочным ворохом старых одеял и тряпья сверху… Запомнился страшный холод того времени. Печь, занимавшая угол у окна, не топилась: дров не было. Ночью мы лепились друг к другу, укутавшись с головой в тряпки. Комната слегка обогревалась маленькой электрической плиткой, на которой днём готовили кой-какую еду… Однажды ночью в дверь раздался громкий стук нескольких кулаков сразу… Мама открыла. В комнату ворвалась группа разъярённых соседей. Они увидели плитку, отобрали её и с руганью и угрозами ушли. Как оказалось, электроприборами пользоваться было нельзя… В ту холоднющую зиму, видимо, это событие сыграло роковую роль для нас: сестра, болевшая воспалением лёгких, через неделю умерла. Вполне возможно, что эта маленькая плитка и не спасла бы ей жизнь, но всё-таки её скудное тепло несло в себе надежду…
- А сейчас-то зачем так переживать? – успокаивала я сама себя. – Всё это поправимо: ну, подумаешь, забрали бы телевизор, потом вернули бы… А даже если бы вдруг и не вернули?.. Занималась бы всё свободное время ивритом. Глядишь, и овладела бы им в совершестве, и нашла бы себе достойную работу…
Мысли побежали счастливыми ручьями, перегоняя одна другую, и нарисовали дивную, почти райскую картину: я еду в «крутой» машине на работу. Нет, лучше пусть меня везёт водитель, а я разглядываю из окна пейзажи, которые не могут надоесть никогда, потому что это пейзажи моего сурово-прекрасного Израиля. Суров он для меня, как для его жительницы, а для любого туриста, которым в данный момент я автоматически являюсь, ведомая личным шофёром, - он до дрожи в кончиках пальцев прекрасен… Так, и куда же везёт меня этот парень с модным «ёжиком» осветлённых волос на продолговатой голове? Пожалуй, в Иерусалим, где у меня шикарный офис, и через полчаса я начну приём посетителей… Мне становится смешно и грустно одновременно. Но больше – всё-таки смешно…
Сдвигаю тумбочку с телевизором на своё место и продолжаю смотреть… Теперь действие фильма переместилось к Киевскому вокзалу. Вот он, красавец, выставляет напоказ свои ажурные, остроконечные башенки с часами… - Торопитесь, мол, господа отъезжающие, через пятнадцать минут ваш поезд плавно и бесшумно двинется в путь!.. Рядом с вокзалом совсем небольшой сквер с деревьями, кустарником, газонами и скамейками вдоль извилистых асфальтовых дорожек… А сколько же всего примечательного размещалось здесь раньше, до того, как на этом месте возник зелёный островок, а нас переселили в большущий дом-город на Ново-песчаной улице… Именно скверик рядом с Киевским вокзалом я могу назвать своей первой «малой родиной». Вот здесь размещался наш двор, составленный из одного двухэтажного и нескольких одноэтажных домов. В середине двора была значительная воронка: разорвавшийся снаряд оставил о себе память военных лет. Напротив двухэтажного дома располагалось приземистое здание детского садика. Дальше, за пустырём, стояла баня. Прекрасная баня с каменными лавками, жестяными шайками, с длинной лестницей, на которой надо было выстоять предварительно часовую очередь и только потом попасть в просторную раздевалку со специальными шкафчиками для одежды. В банном зале от пара почти ничего не видно. Эхо усиливает звуки льющейся воды и отдельных восклицаний. После бани мама трёт меня полотенцем, помогает натянуть одежду на распаренное тело, заматывает на голову чалму из другого полотенца, и мы, взявшись за руки, бежим домой. Заглядываем в проржавевший почтовый ящик: письмо от отца ещё не пришло. Война уже давно закончилась. Мы знаем, что он жив и вот-вот должен вернуться из Германии, но пока ещё не знаем, что вернётся он сильно покалеченным и телом, и духом… На углу этого островка находился казавшийся тогда огромным гастроном с большим залом, дразнящим запахом любительской колбасы и свежего хлеба, со старенькой собакой с добрыми печальными глазами у входа, таящими в самой своей глубине надежду на то, что кто-нибудь отломит для неё кусочек всё равно чего. Мне всегда было стыдно выходить мимо собаки из магазина… А рядом с гастрономом находилось священное здание библиотеки. Здесь же располагался и читальный зал, который работал до пяти часов вечера. И моей главной задачей в будние дни было, прибежав из школы, быстренько приготовить уроки и стрелой лететь туда, в этот зал с крашеными полами, пахнущий конторским клеем и коленкором, усесться с самой интересной книжкой за высокий стол и читать, читать, пока тётя Зина, укладывая в треснувший футляр большие роговые очки, не скажет: «На сегодня всё, приходите завтра». Я с трудом отрывалась от волшебного мира, в котором пребывала до этой минуты, и нехотя возвращалась в обыденную жизнь… Именно здесь моя подруга Инна открыла мне однажды сквозь слёзы тайну, мучавшую её ужасно. Это было сразу после ноябрьских праздников. Меня тогда попросили в актовом зале почитать свои стихи о родине. Инна сидела в первом ряду рядом с дочкой знаменитого писателя Александра Твардовского Валей, учившейся с нами во втором классе, и внедрялась всем своим существом в каждое слово моего стихотворения, выразительно шевеля пухлыми губами. Когда я закончила читать, Инна хлопала громче всех и дольше всех, вскочив со своего места. Потом я обратила внимание на то, что несколько дней моя дорогая подруга была чем-то удручена. «Не спрашивай ни о чём, я всё равно ничего не скажу тебе», - отвечала она на мои расспросы. И вдруг совершенно неожиданно, когда мы уже выходили с ней из читального зала, она развернулась ко мне всем корпусом, схватила за руку и громко зашептала: «Ты знаешь, что сказала Валька Твадовская? Валька Твардовская сказала, - с волнением переступила Инна с ноги на ногу и перешла на визг, - что её папа пишет стихи лучше, чем ты!!! – Только никому не говори, - добавила она опять шёпотом». Было ясно, что с мнением Вали моя подруга была категорически не согласна… Спасибо тебе, дорогая, за преданность и веру в меня… Тогда я не стала тебя огорчать тем, что дочка Твардовского и по моему мнению была права. Тогда признаться в этом было неуместным… И хотя я очень уважала полноватого, грустноликого человека, приезжавшего за Валей на машине и с любовью помогавшего надевать ей пальтишко, написавшего знаменитого «Василия Тёркина», тебе я в ту минуту не решилась возразить...
- Да, сегодня же занятия литературного объединения, - напомнила я самой себе и с теплотой в душе подумала о предстоящем вечере. Мы соберёмся все вместе, чтобы почитать друг другу свои новые стихи. И каждый будет придирчиво слушать, а затем давать свои замечания, кажущиеся зачастую обидными и несправедливыми… Дорогие мои собратья по перу, такие разные по характерам и темпераментам и такие одинаковые в жажде творить, творить и творить; ломать головы над строками и неимоверно радоваться верно найденному слову. Как хорошо, что вы есть ещё на свете – оголённые душой, ранимые и не понятые сами собой…
- Кадры сменяют один другой, продолжая перемещаться по современной Москве, и я живу одновременно в той и этой жизни…
«Переплелись паутиною годы,
Перемешались пролитые воды.
Не расплести их и не разделить…
Вьётся пронзительной памяти нить…»
Фильм уже закончился, на экране блок новостей, в который я начинаю вникать, увидев в кадре сожжённую пальмовую рощу… Сообщают о вандалах, «поднявших руку» на бесценный островок жизни в пустыне, дававший особый, культивированный сорт фиников. Затем говорят о том, что пальмы можно будет вылечить, но уйдут годы, прежде чем они вновь начнут плодоносить по-прежнему…
Август, 2004 год. Кирьят-Гат.
|
