Сверлибры о тяготах семейной жизни.
Ах, мама!
Он никогда не выносит мусор,
он не выносит кошек и моих подруг,
он выносит тайком
и относит к своим многочисленным приятелям
с сомнительной репутацией
и вечно пустым кошельком,
которые занимаются неизвестно чем
и вьются вокруг него,
как мухи известно над чем,
те дорогие иностранные напитки
в красивых бутылках с яркими наклейками,
которые мне дарят
благодарные родители моих незадачливых учеников
(и, кстати, что интересно:
чем ученик бестолковей,
тем ярче и дороже бутылка).
Он никогда не спрашивает,
как я прожила очередной день,
как я катила его перед собой, словно жук-навозник свой шар,
какие отметки принесли дети
в своих разбухших от книг
и этого беспрерывного дождя
портфелях,
и сделали они, наконец, или нет уроки,
вместо того, чтобы опять часами смотреть
этот жуткий телевизор
с этими кошмарными монстрами внутри,
на которых и глянуть-то страшно,
или слушать эту бесконечную
долбящую и крошащую музыку,
доводящую меня до исступления,
потому что голова, моя голова,
превращается от боли в пульсар,
и я готова убить эти выношенные,
рождённые, вскормленные и выпестованные мною существа,
чтобы купить себе такой ценой
несколько минут тишины.
Он только спрашивает,
когда будем ужинать,
когда мы, наконец, будем ужинать,
когда, к чёрту, мы всё-таки будем ужинать,
и дадут ли сегодня вообще что-нибудь на ужин,
и может ли человек в этом доме
после целого дня работы получить свой ужин,
и будет ли это что-нибудь приличное
или опять такая же дрянь, как в прошлый раз,
и что такого, интересно, может женщина делать дома целый день,
что когда муж возвращается с работы,
он никак не может дождаться своей тарелки еды.
(ну, он не говорит так – «еды», но смысл такой).
Но знаешь, мама,
когда поздно вечером
мы идём спать
и лежим без сна
в нашей старой постели,
в которую мы тогда легли молодыми
и из которой сегодня встаём уже не совсем молодыми,
но которая помнит всё, да, всё,
и когда мы молча лежим,
делая вид, что спим,
глядя открытыми глазами в потолок,
который тоже безмолвно реет над нами,
он иногда
тихонько, как будто боится разбудить,
двигает такой черепахой
свою руку ко мне
и накрывает мою ладонь своей,
и на минуту даже перестаёт дышать,
и я тоже перестаю дышать,
и я хочу прижаться к нему
и рассказать ему все мои думы
и как мы можем ещё всё попробовать сначала,
но я никогда этого не делаю, потому что боюсь,
просто боюсь потерять эту руку,
которая ищет меня
в темноте.
Танго одной сигареты
(перевод стихотворения, написанного мной по-немецки)
Это танго одной сигареты
В голове моей крутится снова,
хоть мы его не танцевали.
Танцевали его твои руки,
когда они двигались плавно
пепельнице навстречу
и, защемив сигарету,
быстро обратно летели
к твоему ждущему рту.
Ты медленно дым вдыхаешь
и выдыхаешь резко.
Кровать скрипит робко и тихо.
Я тоже робка с тобою,
что часто тебя раздражает.
Ты даёшь мне свою сигарету.
На ней вкус твоих губ сохранился,
она пахла скорой разлукой,
она была терпкой и горькой –
сигарета есть сигарета...
Я старалась всё это запомнить,
в мозгу задержать усталом,
как самый умный компьютер.
Это мне удалось, пожалуй.
И теперь танго одной сигареты
в голове моей крутится снова,
всё время крутится танго
общей с тобой сигареты.
После кино
На выходе из сумрачного зала
туда, где свет белесый бил в глаза,
я всё-таки опять тебе сказала
(хоть знала точно – говорить нельзя),
я всё-таки опять тебе сказала,
что я тебя, к несчастью, не люблю,
что мы зачем-то начинали с бала,
Но вот настал черёд и кораблю.
Корабль белый, как яйца скорлупка.
Шершавые расправив паруса,
тебя он манит палубой, и рубкой,
и осью рулевого колеса.
На трап ты вступишь. Он слегка прогнётся.
В неровных досках запеклась смола.
Такой, как ты, обратно не вернётся
к той, что в любви признаться не смогла.
Ах, нежность, где ты? По каким законам
у жизни ты не значишься в меню?
Я без тебя останусь Робинзоном,
но Пятниц всех, пожалуй, разгоню.
|
