x x x
Когда-нибудь меня разоблачат,
и по дороге от метро до дома
мне будет все казаться, что летят
за мной глаза обманутых знакомых...
Когда-нибудь меня разоблачат
и растрезвонят весело повсюду,
что мой так называемый талант --
не Божий дар, а цирковое чудо...
Когда-нибудь на все укажут мне:
дешевые приемы,
шарлатанство,
"Легко жила"
"писала о себе" --
и возвратят в обычное пространство.
Когда-нибудь меня вернут назад,
как слово, убежавшее из песни.
Так в утренний холодный детский сад
приводят после месяца болезни...
...Я помню все: дразнилки за спиной,
и как совали шарики из хлеба
за шиворот... и мысль:
не мне одной
заметно, как я выгляжу нелепо...
Я помню все: прокисший вкус котлет
и тайное сознанье превосходства.
С тех пор я целых девятнадцать лет
скрываю от людей свое уродство.
...Когда-нибудь меня разоблачат.
x x x
Осенний лист лежал на тротуаре.
Прошла зима, и кончилась метель.
А лист лежал. Его не подметали.
На тротуаре наступил апрель.
И я пришла в апреле в гости к Вале,
которую не видела сто лет.
А лист лежал. Его не поднимали.
В гостях у Вали был один поэт.
Он говорил, что в мире нету Бога
и что искать его напрасный труд.
Потом сказал: ужасная эпоха,
ведь нынче все куда-нибудь бегут...
Потом прочел свое стихотворенье
про жимолость какую-то, и мне
так было грустно, как в тот день творенья,
когда все пусто было на Земле.
Но я ему почти не возражала,
конфеты ела и жевала торт,
и мысль моя металась и бежала
не к жимолости, а наоборот.
И ватный воздух между ним и мною
висел, сгущаясь около стола,
и, наконец, стеклянною стеною
оформился.
И я домой ушла.
... И вот в метро, куда еще пускали,
где свет на стеклах
пляшет старый твист,
я вспомнила, что там,
на тротуаре,
лежит забытый прошлогодний лист.
СТИХИ ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА
1.
Ну что ж такого? Люди и огни,
над головой раскрытые зонтами...
И вымершие солнечные дни,
Усыпанные чахлыми цветами.
И в комнатах пылится пустота,
и все давно уехали на дачу,
и сохнет в холодильнике еда,
оставленная к пустоте впридачу.
А воздух вечерами так горяч,
что кажется береза кипарисом,
и хочется до ужаса -- хоть плачь --
устроиться в провинции актрисой,
чтоб закрутить трагический роман
с каким-нибудь мошенником и вором,
чтоб этот обольстительный обман
дал пищу интересным разговорам.
Чтоб слухи распускали про меня
прыщавые уездные весталки,
чтоб говорили: "как она страшна",
и чтобы было им меня не жалко...
И чтобы тот, который соблазнил,
ограбил, бросил и забыл навеки,
сначала показался очень мил,
но оказался пошлым человеком.
Чтоб о любви без умолку трещал
и страстно обещал на мне жениться,
и повезти на воды обещал
в Швейцарию, Венецию и Ниццу... --
пообещал все это и сбежал,
в рулетку просадив свое именье,
а может, потому что уважал
уездное общественное мненье...
Но для чего ж такого подлеца
в своих мечтах я вдруг нарисовала?
А просто в жизни этого лица
все было б ясно с самого начала:
я знала бы его коварный план --
наврать, сбежать, исчезнуть, испариться,
но был бы обольстительный обман:
Швейцария, Венеция и Ницца...
2.
А я была уборщицей тогда.
И, копошась в последствиях ремонта,
сама себе шептала иногда
навязчивые строчки из Бальмонта,
которые учебник выдавал
за идеал ритмического строя,
чтоб ученик, как выкройку снимал
приемы поэтического кроя...
И мир был так удушлив и горяч
и скроен по метрическим законам,
что даже самый радостный рифмач
терялся в нем, как плачущий ребенок.
Все выводы за доводами шли,
стояли перед следствием причины,
и люди в основном себя вели,
как женщины должны и как мужчины...
...Я знала, что Россию не люблю,
(Любить себя -- что может быть глупее?) --
поскольку объяснить, за что люблю
еще труднее и еще страшнее.
Я знала, что куда ни кинь глаза,
везде застыла ясность ледяная,
и ничего благословить нельзя,
одновременно с тем не проклиная...
3.
И шли слова попарно и поврозь,
По одному и длинные цитаты.
Они ползли через меня насквозь,
А, может быть, шагали, как солдаты.
От звона их болела голова,
и без того тяжелая от пыли,
но я зато была во всем права,
поскольку мир не для меня кроили...
И лишь хотелось, чтобы все пришли
и поглядели, как в словах витая,
я пол мету, и волосы в пыли
так выглядят, как будто я седая;
как я плюю на эти небеса,
смеюсь в ответ на вечные вопросы,
сама себе пуская пыль в глаза,
чтобы из них не выкатились слезы...
4.
Я невпопад. Я -- не в свои века.
Мне одиноко, холодно и сыро.
Я -- как животным пятая нога,
а человеку -- дырочка от сыра.
Я вечно не о том и не про то,
моя душа поделена, как Польша.
Я раньше лет на двести или сто
и позже лет на двести или больше...
Тут ясно все. Тут плачут и поют,
тут лирику гражданскую рождают.
За что им часто деньги выдают,
а некоторых даже награждают.
Тут скучно -- ни вперед и ни назад.
Тут песни про нейтронную угрозу.
Тут, словно заключенные, стоят
рядами черно-белые березы...
...А ТАМ -- ловить в приемнике "Маяк"
за то, что он враждебен Вашингтону,
и прицепить к балкону красный флаг,
и презирать британскую корону.
Цитировать из Маркса все подряд,
людей пугая тенью коммунизма,
и не стесняться, если уличат,
что дорога мне красная отчизна.
В стране, где можно рукопись продать,
Да и себя -- впридачу к вдохновенью --
не стыдно даже Ленина читать ! --
и помнить наизусть определенья...
5.
И пепел мой развеют над Москвой.
А чтобы не возникли осложненья,
я выторгую, будучи живой,
посмертное свое освобожденье.
Я, может быть, юристам дам на чай --
дам тысяч пять, пусть радуются, черти,
но чтоб потом пропало невзначай
у них мое свидетельство о смерти.
Потом я загляну в больничный морг,
и, расплатившись звонкою монетой,
скажу, чтоб не вскрывали череп мой,
чтоб, вынув мозг, набить в него газету...
А вас я попрошу стихи мои,
которые лежат в "архивах личных",
нс размножать на ксероксах в НИИ
и не сжигать на площади публично:
иначе кто-то сможет подсмотреть,
что вся их поэтическая сила
не в том, чтобы кого-нибудь согреть,
а чтобы кровь от ужаса застыла....
|
