"Море спасло меня, и я не знаю, как его благодарить", – думал Паретский, углубляясь в скрытый смысл происшествия, которое едва не стоило ему жизни. Любуясь морским закатом, он рухнул с обрыва и потерял сознание. Перед тем, как спасти, стихия нанесла упреждающий удар. Очнулся неловкий созерцатель, лежа на каменистом берегу. Над ним нависла фигура, которую следовало благодарить за спасение прежде всех сущих обстоятельств. Но Паретский очень плохо запоминал лица. К тому же куда более выдающейся приметой был голос благодетеля. Сиплый, с глухим бронхитным кашлем. Ныряльщик поневоле, едва пришедший в себя, был заворожен мощной и суровой харизмой доброго морского духа. Звали его Натан Егорович. "Такое имя должно обязывать к сильным поступкам, – подумалось Паретскому. – Вот я – обычный Михаил Александрович. Какая проза! С другой стороны, не каждому Михаилу Александровичу выпадает возможность выжить после падения с пятидесяти метров. Значит, и я богом избранный?"
На следующий день, вспоминая свое бахвальство на грани мрака и зыбкой достоверности спасения, когда чудо чуть померкло, – неизбежные козни времени – Паретский сконфузился. В спешном ослеплении своей пассивной победой над фатумом он слишком мало уделил внимания главнейшему теперь в его жизни человеку. "Вы меня заново родили, Натан Егорыч", – смущенно прозвучало в адрес кряжистого нелюдима. Ответом было молчание, а после резкий вопрос: "Сбросил тебя, что ли, кто? Ревнивый муж или драка какая?" Паретский, жарко оправдывая окрестное человечество, клялся, что только сам повинен в своем падении, на что Натан лишь горько усмехнулся. А "богом избранный" одновременно чувствовал себя обязанным втолковать ему правду и сетовал на тщету своих попыток. Почему Натан ему не верил, Паретский тогда не понял. Удивительный Егорыч своих секретов не выдал и от любой благодарности отказался: "Ступай себе, мил человек. Море благодари, я у него на службе…".
В ту поездку к родне в глухие места, где хоть и берег, но не причесанный цивилизацией, не курортный, а дикий и сонный, как гигантский хищник после охоты, у Паретского было еще много приключений. Он даже дрался, только не на обрыве, конечно, как лихо предположил новый знакомый! Так, девушку пожалел, а ей было без надобности, она всего лишь друга проверяла на прочность. Но "банальному" Михаилу Александровичу захотелось показать себя джигитом. Не шли у него из головы слова Натана, в коих чудилось аборигеново пренебрежение к заезжему увальню. Да и местность обязывала к адреналину. "Во мне течет толика здешней крови, я на родине предков. Выходит, я тут не чужой. А с генами не поспоришь. Рано или поздно они прорастают, как деревца сквозь асфальт воспитания и сословных предрассудков", – рассуждал Паретский, вкушая крепкий кофе на веранде. Напиток был приготовлен по всем канонам кофейного жанра, и Михаил Александрович млел от филигранной рецептуры. Кулинарное совершенство пробуждало в нем тягу к смелым обобщениям и романтическим гипотезам. Этот городишко, казалось ему, существует будто по принципу Золотой секвенции, сочиненному Вивальди. Любая мелодия, созданная по его "золотому" лекалу, будет приятна человеческому уху настолько, что останется музыкальной жемчужиной, натуральным драгоценным материалом, который может почернеть и потрескаться от времени, но от того лишь выиграет. А все из-за тонкого равновесия составляющих! Так и в этих краях: оптимальное и, возможно, определимое формулой соотношение добра и зла. Последнее только придает остроту первому, не соревнуясь с ним в мере. И от того можно чувствовать себя заслуженно счастливым, что редкость. Нам, смертным и беспокойным, вечно все ни за что ни про что: и неурядица, и удача…
И в этих мечтательных аналогиях млел покоренный колоритом Михаил Александрович, не зная, как вскоре жизнь обыграет его суждения. Возвращаясь уже ночью после вылазки к приятным людям, он услыхал позади себя шаги. Паретский даже заслушался древнейшим акустическим шаблоном из тех, что тысячи лет обозначают для двуногих приближение опасности. Настораживаться не хотелось. День принес очередное праздное откровение: Михаил Александрович не застенчивый чужак в этих землях. Кто не гордится собой, будучи обласканным симпатией в малознакомой компании! Тем более в крохотном городке с патриархальной отрыжкой. Паретский простодушно радовался своему маленькому успеху, а шаги тем временем становились все ближе. Впрочем, первый в ряду инстинктов все же среагировал на приближение неизвестного в то самое мгновение, когда голову самодовольца уже была готова сокрушить карающая десница. Новоиспеченный баловень вечеринки оторопело вскрикнул, успев отпихнуть злоумышленника от себя. Из-за неожиданного отпора тот на долю секунд застыл в нерешительности, и Паретский, получивший выигрыш во времени, ощутил пьянящую готовность к драке. Но того, кто стоял перед ним, петушиная стойка кустарного драчуна могла разве что рассмешить. И тогда Михаил узнал, кто перед ним. Вначале по свисту больных бронхов, потом симпатические чернила узнавания выхватили плохо запомнившийся анфас. Морской дух Натан Егорыч досадливо и неразборчиво бранился. "Это ты, падалец, мил человек? – ворчливо-риторически обращался он к припозднившемуся знакомцу. – Так ты не серчай! С кем в море встретишься, на суше не всегда узнаешь. Епархии разные…"
Изумленный Паретский не верил ни глазам, ни ушам. А Натан неспешно и напевно повествовал. О том, что сызмальства он нелюбим и нелюдим. Один зверь его ласкал – море. Красивый зверь и необузданный. Если б не пучина морская, вырос бы Натан Егорыч отъявленным бандитом. А так только изредка терзает его гниль и копоть нутра. К тому же заработок в этих краях скудный, что, конечно, не оправдание разбоя… А с купальщиками по недомыслию тут беда: кто сверзнется со скалы, как Паретский, кто пьяный полезет нырять и о камни бубен расшибет, а кто и сбросит жену неверную. Потому спасателю, птице божьей, работы хватает. Прибрежная зона здесь не для забав людских, но для темных дел и кары господней подходит вполне…
Михаил Александрович слушал историю Натана и его неловкое покаяние молча. Что скажешь в ответ на исповедь? Разве что "бог простит". Однако… разве не создан человек для риска? "Слышь, Натан Егорыч, махнем ко мне?! Ты с твоими навыками в благоустроенном мире всегда на кусок хлеба с маслом заработаешь. Грабить по тропинкам точно не придется, а тут тебя рано или поздно поймают, и сгниешь в тюрьме. Я твой должник навечно, обиды на тебя не держу. А с морем ты не расстанешься, только называться оно будет иначе…"
Пламенный спич угасал, а оратор упивался своим безрассудством. Перед ним стоял субъект, воплотивший рецептуру коктейля из добра и зла, о котором Михаил Александрович успел легкомысленно позабыть. Хмурый аксакал спасал жизни, а отнимал всего лишь деньги. Натан без утайки поведал, как умелым ударом выключает сознание жертвы строго на полчаса. И даже не удар нужен, а верное нажатие на точку… далее шли подробности, которые Паретского не интересовали. Он принял безвредность метода Егорыча за аксиому. Видимо, его душа, как сухарик, который обмакивают в чай, погружена почти вся в светлые воды, и лишь малая толика ее отдана лукавому. И разве не долг спасенного помочь спасшему!
Натан улыбнулся всем своим фортепьянным рядом серых зубов и просторных щербин, но мимика его быстро вошла в привычный рисунок настороженности. "Ничего ты не понял, Миша, – он впервые обратился к Паретскому по имени и сразу перешел к уменьшительному, минуя условности. – Хочешь, чтобы я отмылся и стал честным человечиком с портфелем и бумажником? Я ведь пробовал в молодости привязать себя на чужой поводок. Только хуже выходило. Я дикарь. Им рожден, им и умру. Ты толкуешь о благом и дьявольском – я давно не помню, что это за птицы. Живу как умею. Пока не придет мой срок. Вглядись в меня и поймешь, какой из меня путешественник за лучшей долей. Потому не боюсь ни тюрьмы, ни Царства небесного. А за слово участливое и за недонесение о моих грехах – поклон. Но, если сдашь мою шкуру воровскую, куда следует, тоже роптать не стану…"
Прощались тепло. Перед отъездом Паретский принес Натану целую корзину еды и ссудил деньгами. Провизию Егорыч приветствовал, деньги отверг. "Пойду на верфь подрабатывать, как-нибудь сдюжу…" О его обычном "заработке" умолчали оба. Хотя Мишу никак не оставляли миссионерские потуги. "Может, все-таки замолвлю словцо родне, они тебя пристроят?" "Ты мучайся про себя, мил человек, – оборвал его сварливо Натан Егорыч. – Я дважды своих слов не повторяю".
Паретский послушался. Изредка давал себе помучиться несбывшимся наставлением на праведный путь величественного старика. В воображении своем дерзко гулял по дремучим религиозным дебрям, но всякий раз не ходил далеко. Ему хватало беглой ротозейской прогулки. Он был не из тех, кто навсегда углубляется в учения и конфессии даже в мечтах. Поток сознания уносил его от схоластики и практических вопросов к созерцанию и фокусам воображения. И вот уже Натан Егорыч превращался из человека в странное порождение соленых вод, оттеняющее Афродиту, но по-братски родственное ей. "А ведь, в сущности, что мы знаем о водных созданиях, хоть сами и вышли из воды", – рассуждал Паретский. Или правда в том, что встреченный на берегу остается не узнанным в море?
|
