У Лимонова странно незаслуженная литературная репутация. Она целиком определяется его крайне нелепой политической деятельностью. Но мы знаем великих писателей и с еще более отвратительными взглядами. Например – Маяковский. Причем, Маяковский со своих взглядов имел доход, а Лимонов тратит на них честно заработанные гонорары. Сравнение в пользу Лимонова.
Есть и еще разница. Талант Маяковского подкосила его служба советской власти. Взгляды Лимонова каким-то образом – не напрямую – стимулируют его творчество. По известной схеме: «Когда б вы знали из какого сора...».
Критик Михаил Золотоносов написал как-то, что политическая деятельность Лимонова есть факт его литературной жизни. При этом, странным образом проза Лимонова не подчинена его политической деятельности и практически с ней не пересекается. Она о людях, о вечном. Александр Кабаков в статье «Подросток Савенко и другие подростки» довольно точно определил истоки лимоновской революционности – инфантилизм. Подростковая страсть к оружию, к войне, к неаргументированному бунту против любой власти. Для взрослого человека это странно. Но качества, обязательные для большого художника в принципе странны для нормального взрослого человека. Искренность, независимость от чужих мнений, способность ощущать мир, пространство, людей, форму, цвет непосредственно – минуя наработанные стереотипы, – эти свойства тоже очень часто сводятся к тому же неизжитому, точнее, чудом сохраненному инфантилизму. Лимонов законченно инфантилен. Для литературы это – благо. Для автора, вынужденного жить среди взрослых, благонамеренных и добропорядочных людей – неприятности. Которые, впрочем, оборачиваются теми же необходимыми писателю страстями.
Лимонов писатель, для которого самое интересное и важное в мире – человеческие страсти. Ему неинтересно их придумывать, моделировать в воображении. Он умеет видеть и чувствовать их и в самых спокойных внешне ситуациях, но инстинктивно стремится оказаться в гуще реальных бурных страстей. Он рвется на войну. Отсюда по настоящему рискованные приключения в воюющей Югославии, в Приднестровье. Отсюда такие герои «Книги мертвых» как подполковник Костенко и Аркан – полубандиты-полупартизаны: «...Убитый соратниками по оружию, с отпиленными ногами, подполковник Костенко в моих глазах – удачник и герой. Погибший от пули в холле отеля в Белграде Аркан – герой. Таким жизням и смертям, как у них можно позавидовать». Действительно, можно. Как можно позавидовать Бене Крику.
***
Несмотря на то, что Лимонов считает Бродского архаичным, сам он тоже решительно не современен. Точнее, не вписывается в постмодернисткую эпоху игры с текстами, тотальной иронии и двусмысленных стилистических упражнений. В этом смысле проза Лимонова – классическая. Сам он на эту тему высказался так: «Я питаю пристрастие к прямым трагическим текстам, и условные мениппеи, саркастические аллегории, всякие Зощенки и Котлованы, Собачьи сердца или анекдоты о Чапаеве, расширенные до размеров романа, короче, условные книги – оставляют меня равнодушным».
Над этим кажущимся высокомерием можно было бы посмеяться, если бы тексты Лимонова не были такого высокого уровня. Он действительно другой.
Постепенно, с годами, пришел к крамольной мысли что лимоновское умение видеть и воплощать трагедии напрямую, вне литературных приемов и условностей, означает более высокий уровень литературы, чем, например, непрерывное ироническое обыгрывание житейских ситуаций у любимого мной Довлатова.
****
«Книга мертвых» – поразительная книга. Это сборник блестящих эссе об умерших знакомых. Конечно, не только об умерших. Это эссе о жизни, в которую были вплетены умершие люди. Лимонов написал в одной из глав: «Кто-то из моих критиков заметил однажды, что Лимонов не умеет придумывать своих героев. Это верное наблюдение. Придумывать я не умею и не хочу, я умею их увидеть. И еще я умею их встретить».Надо добавить – и почувствовать.
Лимонов объективный мемуарист. В том смысле, что в его рассказе о людях очень ясно различаются разные уровни взаимоотношений с героями. С одной прямые стороны личные отношения – дружба, вражда, любовь, зависть, обиды и примирения. С другой стороны – независящая от личных отношений способность автора ощущать действительное художественное значение творчества своих героев, по большей части людей искусства.
Этот врожденный дар, помноженный на абсолютную, редкостную в наше время независимость оценок придает книге особый искусствоведческий смысл. Можно не соглашаться, например, с тем, что Бродский времен суда над ним был вполне средним поэтом и только потом резко вырос под воздействием происшедших с ним событий. Можно иронизировать над тем, что Лимонов именно Бродского воспринимает литературно равным себе (хотя на мой взгляд, есть все основания к тому), но уже никогда не отмахнуться от тонкого художественного и психологического анализа личности и творчества Бродского и других не менее знаменитых героев книги. Анализа, вряд ли доступного большинству других – политкорректных – воспоминателей. Вот, например, о Бродском: «У него был меланхолический темперамент, его вселенной я бы не позавидовал, и жить бы в ней не хотел, она мрачная. У него был настоящий талант, хотя и архаичный, библиотечно-академический. Он – единственный из живших в мое время литераторов, с кем хотел бы поговорить долго и откровенно «за жизнь», о душе, и всякие там космосы и планеты. Но он всегда уклонялся, боялся».
Третий уровень отношений автора с его героями – самый, на самом деле, важный – определяется даром Лимонова остро чувствовать человеческое содержание людей, психологию, страсти. То есть чувствовать реальное значение личности, вовсе не обязательно совпадающее с значением творчества, даже если таковое и имело место. Вкупе с простым, точным, упругим, языком это свойство превращает мемуары и критику в классическую литературу. Оно делает шедеврами не только главы, в которых речь идет о знаменитостях – Бродском, Лиле Брик, Татьяне Яковлевой, Дали, Энди Уорхолле, но такие где рассказывается о малоизвестном художнике Евгении Кропивницком, или совсем неизвестных друзьях юности Лимонова, тихом эмигранте Лене Колмогоре, парижской пенсионерке, сдававшей автору квартиру, его собственном охраннике...
У Лимонова свои отношения с умершими: «Со временем влияние мертвых постепенно ослабевает. Нет, очевидно, мертвого, кто бы мог держать нас на привязи постоянно, интересовать собой. К этому нужно добавить еще тот факт, что величина мертвого зависит от величины того, кто его вспоминает». И еще: «О мертвых надо говорить плохое, иначе, не осудив их, мы не разберемся с живыми. Мертвых вообще всегда больше, чем живых. Быть мертвым – куда более естественное состояние. Поэтому – какие тут церемонии могут быть, мертвых жалеть не надо. Какие были, такие и были. Они имели время, все, какое возможно. Если не доделали чего-то... ну, разведем руками».
В этих словах нет ожесточения, нет цели кого-то разоблачить. Есть естественное желание понять и почувствовать, пропустить сквозь себя насыщенное человеческими страстями время. Кстати, эта способность ощущать время невероятно остро проявилась в первой части биографической трилогии «У нас была великая эпоха» – о пятидесятых годах. На мой взгляд это лучшая русская книга о том времени. Да и сам Лимонов считает ее своим шедевром.
Вопреки нелепой аннотации на обложке «Книги мертвых», рассчитанной на привлечение внимания, («По настоящему злобная книга») – злобы в книге нет вообще. Есть независимость, которая, однако, сама по себе способна вызвать злобу у окружающих. Вот например абсолютно точная на мой взгляд оценка Дали: «Великим художником он, разумеется, не был. Он был эксцентриком, пошляком, вкус часто изменял ему... Он был – ну таким что ли, Жириновским в искусстве. У меня, однако появилось к нему теплое чувство в последние годы, потому что его обожала юная Лена, и наши страсти ударяли рядом с ним».
Искренний интерес к людям в принципе, наверное, не может быть злобным. Нельзя размышлять о жизни без теплоты. Лимонов о Крапивницком: «...не вступая в противоборство с советской властью (в этом противоборстве с 30-х по 50-е годы всякий был обречен), он основал свое творчество на вечных категориях жизни, смерти, деторождения, болезней, смены сезонов года, счастья юных животных человеков и несчастья старых животных. Кропивницкий был невселенского масштаба artist, но был абсолютно оригинален и в стихах, и в живописи. ...Не только свиньи и крысы жили в Долгопрудной, но и ангелы прилетали».
К Крапивницкому Лимонов относится особенно тепло. Но и о тех людях, которые ему не сильно симпатичны он пишет глубоко, с интересом и всегда неожиданно. И всегда выходя за рамки собственно мемуаров. О поэте Игоре Холине: «В России Холин неуместен. Его некуда девать. (Бродского, кстати, тоже не было бы куда девать, но у него случилась искусственная судьба)... В России вообще всех некуда девать. Здесь все лишние».
***
Согласно общественному мнению, Лимонов – порнографический писатель. Или как минимум непристойный. Это нелепый и незаслуженный миф. Он порожден гомосексуальными ситуациями в первом романе «Это я – Эдичка». В действительности Лимонов аэротичен. У него есть откровенные ситуации, (например, в «Палаче»), но нет вульгарных. Даже самые тяжелые сцены никогда не написаны с целью возбудить или эпатировать читателя. Они – часть сложной и тяжелой жизни. И полностью подчинены сюжетной логике.
Пожалуй, можно еще предположить, что Лимонову не могут простить простой честности. Правда, честность Лимонова действительно не всем по плечу. Предметы и понятия, для которых в русском языке нет пристойных слов Лимонов называет в своей прозе напрямую, не ища эвфемизмов. Он мало пользуется такими словами, но когда надо пользуется только ими. Пользуется так, как он сам и его герои, (тот же Бродский, которого он цитирует в «Книге мертвых») пользуются ими в жизни. Это производит более сильное впечатление, чем любая стилистическая игра с матом, рассчитанная на эпатаж, или как минимум, удивление читателя.
Среди героев книги «Книги мертвых» – все три бывших жены Лимонова. Умершая в сумасшедшем доме Анна Рубинштейн, вторая жена Елена Щапова, и умершая в 2003 г., после выхода книги, Наталья Медведева. Писать о бывших женах так, как будто он их еще и сегодня любит – редкое мужское свойство. Не винить их в разрывах, воспринимать трагедии как данность, как неотъемлемую часть трагической по своей сути жизни – еще более редкое.
Порнографический писатель не смог бы написать: «Разрыв, даже с чудовищем, всегда как репетиция смерти. Потому что все, что у тебя собрано: коллекция объятий, вечеров, ночей, случаев, молчаний – все это подвергается опасности вдруг. Все это безжалостно убивается, по улыбкам ходят ногами, и часть жизни отмирает. И ты остаешься с меньшим количеством жизни».
|
