Он сидел, опустив голову на руки, а на столе стыл его несладкий чай. Миша, мой школьный друг. В этом определении есть что-то двусмысленное. Приятель, товарищ, друг противоположного пола - это как глина, бесформенная и бесчувственная. Это невозгоревшийся костер. Песня, которая звучит так тихо, что о словах можно только догадываться. Приятная, но далекая, даже не подпоешь. С ним держишься с пионерским задором, чтобы он, не дай Бог, ничего такого не подумал и не вообразил.
Говоришь о пустяках, вскользь упоминаешь неких поклонников и суетишься: "Ты же понимаешь, мы же с тобой - совсем другое дело..." Миша только что приехал из Москвы. Гостил там месяц, виделся с сыном, с бывшей женой Ларисой, нашей с ним одноклассницей.
- Миша, не молчи, ты такой потерянный, у тебя вид умирающего лебедя...
- Я не оценок твоих жду, Алиса, не подколок... Прошу - просто выслушай...
Он злится, когда ему кажется, что я стараюсь его поучать. В его глазах - обида, он не понимает, почему все это ему выпало. Миша и Лариса учились в одной специальной музыкальной школе. Миша играл на трубе, Лариса - на фортепиано. Миша хорошо играл на трубе, у него был такой красивый и яркий звук, что девочки-скрипачки и чувствительные исполнительницы на народных инструментах чуть не плакали, слушая, как он выводит чистую серебристую мелодию "Аве Мария".
Миша был сын прокурора, из дома, где всего было вдоволь. Но он при этом не зазнался, не избаловался. Охотно делился со всеми бутербродами с балыком, пирожками, которые ему в большом количестве пекли бабушка и няня. Лариса выросла в рабочей слободке, в простой семье, с пьющим отцом и вечно плачущей, рано состарившейся мамой.
Играла Лариса на рояле средне, как бы между прочим. Ее мысли были заняты другим. Ее педагог, знаменитая Лилия Даниловна, большая дама в золотых очках с баснословно большими связями, к которой мечтали попасть все ученики, жалела девочку, подкармливала. А в стальных серьезных Ларискиных глазах светилось упрямство и вовсе не на музыку направленное честолюбие. Она шила себе платья из лоскутков, носила их так, будто сам Карден расписался на последней партии таких же платьев, кокетливо и со значением расстегивала верхние пуговицы, чтобы показать пластмассовые бусики - и весьма впечатляющую грудь.
Миша подсел к ней в школьном буфете, они вместе склонились над подносом с кисловатой сметаной и бесцветными сосисками.
Так, с этого стакана сметаны и сосисок с бурой капустой в комплекте, все и началось. Когда они начали встречаться, Миша сразу как-то расправил плечи, стал даже выше ростом. Лариса, беловолосая, в старом платьице и смешных туфельках, стала держаться горделиво, даже высокомерно. Мишкой помыкала, диктовала ему все условия их дружбы. Он смущался, когда ребята смеялись и пели "тили-тили-тесто", Лариса равнодушно кивала:
- Дураки, подрастут - поймут.
Он ей верил. С опаской рассказал маме, дородной Рахели Борисовне:
- Ма, я Лорку приведу к нам на Новый год, пусть в нормальной семье побудет, а то у нее там отец дерется...
Мама была в ужасе целую неделю:
- Мальчик не понимает, что эта особа - не нашего круга...
Прокурор махнул рукой, сказал:
- Не объест она нас, пусть приходит, Белоснежка эта. А круг - дело такое, сейчас может в моде квадраты... Мода меняется.
Так он ее и звал. "Белоснежке - куртку, а то совсем измерзнет девчонка". Купил Мишке куртку - и Ларису не забыл. Осень она щеголяла в новенькой кожанке, о какой прежде и мечтать не могла. На Мишку смотрела очень внимательно, будто взвешивала его на невидимых весах. Он же был влюблен, не ходил - летал, немел, когда Лариса будто невзначай задевала его плечо своей грудью.
* * *
В консерваторию Миша поступил легко, просто, без волнений. Играл щебечущий, будто свежей хвоей пьянящий концерт Гайдна - и комиссия онемела от потока света, который принесла в темноватый старый класс его золотая труба. А Лариса пыталась играть довольно простую сонату Василенко - и забыла текст, не смогла выйти, выпутаться из лесочка аккордов - и сбилась. Ее попросили начать с начала, председатель комиссии сказал участливо:
- Не волнуйся, есть еще одна попытка, мы слушаем.
Лариса торопливо начала сонату с первой ноты, оборвала фразу, вспыхнула, встала из-за инструмента.
Она шла потом по городу - и скрипела зубами от досады. Дождь стучал по крышам, по асфальту бежали холодные ручьи. Лара зашла в закусочную. Пила сок и смотрела на дождь. Потом поехала к Мише. Он занимался. Впереди был конкурс исполнителей на духовых инструментах. Лариса вошла, прислонилась к дверному косяку. Сказала: "Миш, я хочу знать... ты меня любишь?"
Он так и застыл с трубой в руках, начал заикаться, спросил:
- Что-то случилось? На тебе лица нет...
Она увлекла его в комнату, не снимая с себя пальто, начала целовать, шептать:
- Ты один у меня, Мишенька, я без тебя пропаду... Ты - мой самый лучший, ты моя радость...
Он, оглушенный и растерянный, что-то лепетал в ответ, почти отбивался от ее рук. Потом упал рядом на застланную шелковым покрывалом с вышитыми беззлобными фазанами постель...
* * *
На конкурсе Миша получил первую премию. Профессор, большой авторитет в области духовой музыки, сказал, что такого звука со времен Докшицера не было. Миша цвел. Они с Ларисой поженились.
Провалившись на экзаменах в консерваторию, Лариса начала работать в булочной. Приносила домой теплый хлеб. Встречала Мишу после занятий в консерваторском скверике, жевала свежую булочку, болтала стройной ногой в узконосой туфельке. Потом пришел день, когда она торжественно заявила:
- Ты скоро станешь отцом!
Миша испугался, стал говорить, что рано, что они еще не встали на ноги, что ребенок нарушит все его планы, придется отказаться от аспирантуры... Лариса шипела, что он эгоист. Что она не знала, как ужасно разочароваться в близком человеке, что она может вполне вырастить сына без него, зазнавшегося музыкантишки, который ничего человеческого, настоящего в своем музыкальном шуме не слышит.
Беременность проходила в скандалах. Миша убегал из дома заниматься в консерваторию. Лариса родила Владика, их сына, и стала еще более шумной, капризной, требовательной. Миша вставал к малышу ночью, баюкал, носил на руках, стирал ему пеленки. Лариса покрикивала:
- То-то же. Не все мне одной с ним нянчиться, он ведь и твой тоже...
Все корила мужа:
- Если бы не моя воля, то мальчишки бы не было!
Потом вдруг решила:
- Надо менять жизнь, надо становиться на ноги!
Миша не сразу понял, торопливо забормотал:
- Конечно, я как раз говорил с отцом, он нам поможет, купим квартиру...
Они ездили втроем к маленькому озеру, Лариса плела венки и надевала на светлую головку сына и на свои бело-пепельные кудряшки.
Владик бегал по берегу, потом с размаху бросался в колени матери или на руки отца - и громко смеялся, запрокидывая голову. Миша шалел от нежности, видя сына и Ларису веселыми, домашними, родными. Носил обоих на руках, потом ронял в высокую траву и кричал: "Небо, я благодарен тебе!"
Потом ночью, когда сынишка засыпал, Миша обнимал Ларису - и тогда казалось, что его любимая тема из гайдновского концерта звучит в самом сердце, остро, беззащитно, будто там глубоко спрятана маленькая золотистая труба.
В аспирантуру Миша не пошел. Как раз нахлынули хлопоты с квартирой. Покупали мебель, обои, заказывали особые ставни и витраж. Дом получился очень красивый. Миша приходил с работы (он после консерватории работал в духовом оркестре), садился в глубокое кресло и смотрел на Ларису и Владика. Из кухни долетали запахи - рыбный суп, картошка с укропом, блины. Было тихо и уютно. Чего-то не хватало, что-то осталось вдали, на тех былых прослушиваниях, на концерте лауреатов конкурса, в словах мэтров о том, что ему многое дано и он много даст музыке, искусству игры на трубе. Миша по-прежнему собирал нотную библиотеку, читал специальную литературу. Он иногда солировал в концертах, но Лариса ни разу не пришла в концертный зал, чтобы его послушать. Она оставила музыку и ничего, кроме обид, ее с музыкой не связывало. "Лучше бы шить выучилась!" - с досадой говорила она. И заказывала новое платье, чтобы "было в чем пойти к подруге на свадьбу".
* * *
Однажды Миша вернулся после концерта непривычно рано - часов в девять. Он плохо себя чувствовал, попросил отпустить его, молодой дирижер с тревогой и пониманием отметил его усталый вид - и разрешил уйти.
Из подъезда их дома вышел высокий милиционер и сказал самому себе:
- Ах, черт, забыл записную книжку...
Он вошел вслед за Мишей, начал подниматься по лестнице, потом вдруг, словно вспомнив что-то, повернул к выходу. Миша позвонил в дверь своей квартиры. Лариса открыла с возгласом:
- А я как раз хотела сказать "маша-растеряша"!..
Она осеклась, замолчала, увидев Мишу, почти раздраженно бросила:
- Что так рано, я тебя еще не ждала.
А Миша прошел на кухню ужинать. Что-то нечистое, плохое вдруг надвинулось на него, сжало сердце страхом и болью. Он запретил себе думать об этом, запретил самому себе заглядывать в пропасть, которая приоткрылась в пропахшем котлетами и щами подъезде. Он думал о том, что давно не был у родителей. Что Влада надо начинать учить играть на музыкальном инструменте, только осталось решить, на каком именно. Лариса тихонько храпела, и он с особым чувством подумал: "Вот как оно бывает - дом, семья, а жена мне даже и сейчас, когда похрапывает, дорога, милая моя, дорогая моя Лорка"...
* * *
Потом были гастроли в Корее. Музыканты оркестра бегали по магазинам, покупали сувениры. Миша купил подарки Ларисе и сыну, потом вдруг подумал: "Надо бы еще и маме... Но это - в последний день!" В последний день купить маме сувенир не вышло, - суета, сборы, посиделки с друзьями по случаю окончания гастролей... В самолете что-то кольнуло: "Мамочка... Она так постарела, жалуется на боли в груди, а я даже подарить какую-то мелочь не собрался... Сын называется!"
Ларисе подарки не понравились, она ворчала, что блузка ей велика, да и не в моде сейчас такой покрой. Равнодушно взглянула на бусы и металлический чайник - и отвернулась. Владик играл с новыми игрушками долго, увлеченно, возил по ковру машинку с подъемным краном, потом уснул прямо на ковре. И тогда Лариса четко сказала:
- Я тебе изменяю, муж. И хочу, чтобы мы развелись.
Он глухо застонал. Отчетливо представил себе милиционера. Крикнул:
- Что, погоны тебя очаровали?
Она удивленно приподняла брови:
- А что, это тебе с твоей дурацкой трубой так далеко видно? Вот и славно, вот и умница - дай мне развод, я не хочу с тобой жить!
Потом была еще одна гастрольная поездка, оркестр кочевал по небольшой европейской стране, где залов было много, а еще много тенистых парков, площадей с протянувшими вдаль руки лидерами на постаментах, пустых вокзалов, по перронам которых ветер нес опавшие сухие листья, много дешевого пива и сосисок.
Одним свободным вечером Миша пошел в публичный дом. Выбрал девушку, яркую брюнетку восточного типа, пышногрудую, с сильно накрашенными глазами. Ему хотелось быть с ней нежным, сказать ей, что все в мире относительно, что он ее очень хочет, как давно уже никого не хотел, и что - хотя она не блондинка, как его Лариса - он знает, что им будет вместе хорошо. Она привела его в комнату с низким потолком, дверь была распахнута в обтянутую алым шелком ванную комнату с золочеными сусальными шкафчиками. В комнате пахло сладким дымом, который потом еще долго не отмывался с кожи...
"Быстрее, быстрее", - торопила его купленная девушка. Ее нервные жесты, мелкие шаги по комнате, острые ногти мешали его расслабленному и романтическому состоянию. Он совсем раскис, потерял кураж - и ушел, разочарованный. По дороге в гостиницу выпил без закуски бутылку кислого теплого вина, ругался, смотрел на недобрые желтоватые перед рассветом звезды чужого городка. Чужого, равнодушного к нему мира.
* * *
Миша оставил квартиру жене и сыну - и уехал. В Израиле он появился знойным днем, позвонил мне и сказал:
- Что тут с оркестрами, какая ситуация, ты знаешь?
Я нашла ему конкурс: играли на вторую трубу - и Миша радовался, что ему не придется вставать на цыпочки, тянуться до уровня первого, концертмейстера группы. Что его страдающая душа не получит новых ударов и не придется сравнивать себя с другими, доказывать, что он профессионально состоятелен. В оркестр его приняли. От первой же программы он был без ума:
- Ура! Мы играем Малера!
Он снял комнату в дешевом районе Тель-Авива. Пришел после первого концерта ко мне. Пил чай, смеялся над своим ивритом. Вдруг сказал:
- У нас есть девочка, виолончелистка... Смешная такая... Сегодня мне в перерыве приносила бутерброд. Улыбалась так хорошо?
- А ты?
- Опять ты за свое?! И в той жизни ты мне советовала, и Лорку не любила...
- Я тебе не посторонний человек, Лариса - это уже твое прошлое.
- Да не читай мне лекцию, ты не в своей газете...
Он резко встал. Сказал:
- Пойдем, посидим где-нибудь...
В ресторане он выпил водки. Оркестр на маленькой эстраде играл старую самбу. Миша вздохнул:
- Лариска моя такую музыку любит, ей бы понравилось. Она вообще не очень классику понимает и чувствует, а песенки, вальсы, румбы-самбы, цыганские романсы - это ее, тут она как рыба в воде. Я как-то взял ее с собой в Москву на концерт, она уснула в кресле, даже прихрапывать начала, но я - как это ни странно! - ничуть не раздражался, меня даже это умиляло, я все это очень любил, все любил, что в ней было... И как она спорит до хрипоты, и как краснеет, когда стыдится... И как семечки лущит...
- Миша, опомнись! Она от тебя не слишком красиво ушла, она тебя предала, она, твоя Лариса, очень даже может быть и не любила тебя никогда!.. "Семечки лущит". Ты в своем уме? И это ты говоришь?!!
Он почти плакал. Опрокинул еще водки. Как сквозь туман смотрел на играющих музыкантов. Продолжил, будто я ничего не сказала:
- Она такая милая. Лариска, Ларочка... Ей, наверное, с ним трудно...
- С кем, Миша?
- С милиционером этим. Он, небось, ее и ударить может. И эмоции у него бедные. Недаром же все эти анекдоты про милиционеров... Про их глупость, упрямство... Он и Владику привьет отвращение к музыке, чует мое сердце.
- А Лариса твоя принесла бы сыну много-много любви к музыке, и благословила бы его на музыкальные подвиги... Она и сама - тонкий ценитель, ведь так?
- Зачем ты иронизируешь? Ты ее не любишь, так и скажи! А для меня Лариска - вся моя жизнь, и я ее не удержал, не спас, на смог уберечь от злого и несправедливого. Я ведь тоже виноват...
- А как вы решили вопрос с алиментами?
- Я ей буду посылать 200 долларов каждый месяц. Мало, наверное, но у меня просто больше не получится, и зарплата маленькая, хотя я знаю, что Владику сейчас так много всего нужно...
- И что же ему такое нужно?
- И лучшее питание, и компьютер, и поездки... Лариса на свою зарплату не сможет...
- А милиционер?
Он вспыхнул. Возмутился:
- Ты что считаешь? Что я позволю этому ничтожеству, этому солдафону содержать моего ребенка? Достаточно, что он увел Ларису...
- Увел, потому что она слабо себе представляет, что такое супружеская верность.
Он рванулся со стула:
- Не смей! Не тебе судить! Ты со своими принципами и своими идеалами сидишь одна, всем советуешь - и плачешь в подушку, когда все уходят выполнять твои советы...
- Меня же зачем обижать?
- Прости.
Музыка будто растаяла. Зал был почти пуст. По зеленому вытертому ковру неслышно бежали резвые ноги официанток, собирающих посуду со столов.
Мы вышли на воздух.
Я сказала:
- Забудь ее, ты молодой, у тебя еще все может быть хорошо, не раскисай, Мишка.
- Хватит мне советовать, ладно?
Мы сели на скамейку. Он старался не заплакать, очень старался, но одна предательская слезинка все же выкатилась. Он нервно смахнул ее рукавом.
Потом у него были концерты, репетиции, он выступал с каким-то молодым израильским ансамблем, по ночам делал аранжировки. Если удавалось что-то заработать сверх зарплаты, посылал Ларисе и сыну. Я ворчала, как зловредная свекровь:
- И чего с ума сходишь? Она работает, милиционер тоже, сын твой ни в чем не нуждается, а ты для себя экономишь на всем. Скажи, ты на экскурсию в Израиле хоть раз ездил? Ты покупаешь себе мандарины, ананасы? Морковку ты покупаешь? Ты что-нибудь вообще ешь, кроме овсянки?
Он мотнул головой, порываясь уйти. Я сказала примирительно:
- Давай лучше о музыке... Так что вы играете в следующей программе?..
* * *
Мы не виделись несколько месяцев, он с кем-то встречался, мне торопливо сообщал по телефону: "Бегу, сейчас не могу говорить..."
Потом снова пришел на мою кухню, сел и прислонился спиной к старенькому хозяйскому холодильнику. Сказал мрачно:
- Я расстался с Мирьям.
- Кто это - Мирьям?
Он пожал плечами. Рассказал сбивчиво, смотрел в сторону и теребил мою цветную махровую варежку, с помощью которой я на кухне беру горячие кастрюльки.
- Она неплохая. Работает где-то в абсорбции. У нее маленький ребенок. Как-то я спросил, как бы она относилась к моему сыну, если бы он приехал ко мне сюда...
- А есть такие планы?
- Да подожди ты! Я спросил как бы абстрактно, хотел понять ее отношение. Она ответила так: "Я посмотрю, как он будет ко мне относиться, и сделаю выводы!" Мне неприятно стало, кто она такая, чтобы так говорить, кто вообще интересуется ее мнением?!
- Но ведь она сказала правду!
- А мне ее правда не нужна. И она не нужна. И мы расстались.
- Ну и не кори себя, не жалей, - была бы нужна она тебе по-настоящему, вы бы не расстались.
- Я не спрашиваю тебя, правильно, что мы расстались или нет, я просто рассказываю... Она и неплохая, вроде. Заботливая. Готовит, спрашивает, обедал ли я. Хотя - поди знай, что у нее на уме. Я в какой-то момент даже думал: была - не была, пусть живет со мной. Все равно прошлого не вернуть. Но - не смог. Не лежит душа. Раздражает она меня. И тело ее, и голос. Хотя - еще раз говорю! - она неплохая.
А еще через несколько месяцев он ездил в Москву в тот самый отпуск. Приехал - рассказал. На кухне, за чаем " Высоцкий".
- Сын от меня отдаляется. Начал говорить со мной жестко, без сантиментов: почему вы, папа, страна-агрессор? Почему не хотите мира с соседями? Всем грозите, всем указываете, как жить? Ты и сам - агрессор, раз в такой стране живешь! И игр к компьютеру ты мне мало купил, - разве это игры, разве это класс? Да у меня в школе у всех есть в сто раз круче! А апельсины ты какие привез из своего Израиля? Мелкие, горькие! Да у нас в самом дешевом универсаме получше выбрасывают! Пожадничал, папаша!" Мне даже страшно стало, что я ему скажу? Как оправдаюсь? Мы с Владиком поехали отдыхать вместе, он все злился, капризничал, вижу - отвык от меня парень, нет прошлого тепла...
- А откуда ему взяться? Ты уехал, он растет в доме милиционера.
- Еще скажи, что они ему там антисемитизм прививают!
- Нет, не скажу. Не хочу, чтобы ты сердился, тебе и так нелегко. Без моих комментариев.
- А когда мы с ним приехали из Праги, я пошел в его школу на утренник. И Лариса была. Я видел, как на нее мужчины смотрели, ты не поверишь, они все ее хотели, она улыбалась, она милая, особенная, моя Лариса... И мне потом вскользь так бросила: "Я поняла: замуж надо выходить один раз, все остальное - самообман! Жаль, что мы расстались, жаль, но этого не вернешь!" Конечно - жаль. А вечером она сильно выпила, позвонила мне - я у Даньки Межевого, народного артиста, старого дружка был. Я к ней сразу поехал. Мы сели на лавку во дворе, в дом-то я не пошел, там он, милиционер ее. Она пьяная, красивая такая, ничего не соображает, говорит: "Помнишь, как ты ребенка не хотел? Эгоист ты, Мишка!" Я ей: "Ларисочка, любимая, я только тебя люблю, мне все в тебе нравится, никем заменить тебя не могу!" Она хохочет, глупости делает, говорит: "Жидовки твои мне в подметки не годятся!"
Я не выдержала:
- Дурак ты, Миш. Что ты ей позволяешь, она тебя, как тряпку...
- Да помолчи ты! Я не человек, я - зомби, мне ни одна женщина ее не заменит, сколько бы ни старались. Ни хорошие хозяйки, ни горячие любовницы мне не нужны. Я все равно всюду только ее вижу.
Он опустил голову. Сидел, задумавшись. Потом сказал:
- Плохо мне здесь. Я все равно живу, оглянувшись назад. Все перебираю в памяти прошлую жизнь. Как мы с Ларисой кровать покупали... Как я Владика присыпкой посыпал, как его носил на руках по ночам... Как Лара на меня кричала "идиот... кто тебя такого родил?!", такая смешная... Как мы с ней ездили к ее родным в деревню - и ели смородину с куста.
Я молчала. Мне нечего было ему сказать. Он выглядел больным, уставшим. Посидели-помолчали. "Ты голодный?" - "Не-ет. Я что-то ел. Не помню, что, но ел. Пойду, поработаю. Вчера звонил сыну. Говорит, что милиционер мучается с компьютером, никак не научится его включать. Абсурд какой-то, я еще и об этом должен думать, еще и он, ее муж, включен в мою жизнь".
Он ушел. В синей вечерней дали терялись улицы, тонули дома, бледнели городские пейзажи. Я выплеснула чай в раковину. И пошла писать о Мише, о Мишке, о моем школьном приятеле...
|
