ЖЕЛТАЯ НОЧЬ
День был желтый от солнца, ночная тахана мерказит была желтой от света фонарей, а моя морда была желто-синей от недельного запоя. Живое воплощение украинского "жовто-блакитного прапора" и, по совместительству, спортивного общества "Маккаби".
Я отдыхал на лавочке - моем последнем "лежбище" и лениво поглядывал на уже примелькавшийся контингент "пьяной улицы" старой таханы. Лихорадочно пульсировали мысли: как прожить смутное время и разумнее потратить последний полтинник. Отогнав взглядом промышляющих наркош и не ответив на предложение двух потрепанных земляков сообразить на "голду", я откинулся в прострации на отполированную спинку скамейки. Голова трещала от водки, скачущих мыслей и поисков выхода.
Ситуация была олимовски-рутинной. Корзина абсорбции закончилась, стройку не потянул, посуда надоела, в шмиру не брали из-за непрезентабельной рожи. Уже неделю я жил на улице, отчего моя физиономия была отмечена печатью вырождения.
Неожиданно рядом присела кареглазая барышня с комплекцией выше средней упитанности и на "ридной мове" попросила прикурить. В ее взгляде сквозило желание обрести свободные уши и я с радостью предоставил свои, надеясь отвлечься.
- Подустала, подруга? - поинтересовался сочувственно.
Из ее глаз вылетели молнии, сигарета была отщелкнута прямо в спину проходившему таиландцу, а уста извергли такой обличительный "ураган", что я, в свое время отслуживший на флоте, увял.
"Бешекет, мотек", - захотелось блеснуть знанием иврита.
- Говори, земляк, по-нашему, а то я себя чувствую скотиной бессловесной, - моментально успокоившись, попросила кареглазая.
- Хорошо. Так почему ты злющая такая, расскажи спокойно.
- Ладно, слушай, коли интересно. Я здесь уже два года, через все прошла, вспоминать не хочется. Приехала с под Львова, туристкой, да и осталась, как все наши девчата. Кем работала... ну, ты понимаешь. Зарабатывала хорошо, приоделась, отложила на черный день, мамке домой все время высылала. Колоться не начала, хоть и уговаривали. Да знаю, чем кончается, а мне еще деток хочется. Выпиваю, правда, иногда, но анашу не курю. С хозяином в расчете, ушла я оттуда позавчера. Надоело все, сил нет, отдохнуть хочу, для себя пожить. Два года здесь, а такую страну святую и не видела толком. Вот, сняла комнатку, но не могу дома сидеть, да и вышла пройтись по знакомым местам. Не зря, вижу. Землячка симпатичного встретила".
"Вот уж, действительно, счастье тебе привалило. А, может, просто "заряжает", - подумал я. Кареглазка улыбнулась и... извините за банальность, словно солнышко взошло. До чего же мордашка ее стала доброй, миленькой и какой-то совсем детской. И тут я остро почувствовал, что за борьбой с работодателями начисто забыл о женской красоте. Стало досадно "за бесцельно прожитые..." (далее по тексту Н.Островского).
- Меня зовут Мария, а тебя? - вопрос был задан не только из вежливости.
- Дима.
- Дмитрий или Вадим? - любознательность явно не напускная.
- Дмитрий.
- Значит, Митенька, так приятней.
Я молча согласился.
- Митенька, а ты Тель-Авив хорошо знаешь?
- Да уж изучил, считай, весь пешком исходил, - я гордо подбоченился.
- Покажи мне, а? Слушай, давай возьмем бутылочку, закусить и пойдем погуляем, просто погуляем. Ужасно хочется!
Я с содроганием нащупал в кармане последний "полтинник".
- Пошли. Гулять, так гулять!
- Только скупляться буду я, лады? - Мария от волнения начала вставлять в речь украинизмы.
Не хотелось казаться альфонсом, но, учитывая ситуацию, я милостиво согласился.
Чего она только не накупила. Предстоял пир-обжираловка. Мы приземлились на травке в близлежащем скверике. Мои внушительные габариты впечатлили, видимо, местных бродяг и они не лезли к смазливой барышне с неприличными предложениями.
Выпив по бумажному стаканчику, мы (точнее, я) алчно принялись за роскошную снедь. Я ел, как после покоса, разгрузки вагона или адмиральских стрельб. Недельная голодуха сказывалась. А моя милая хохлушка отщипывала кусочки и заинтересованно поглядывала на оборзевшего обжору. В ней, по-видимому, начинали доминировать материнские чувства.
"Финляндию" мы не допили (некуда уже было!) и взяли с собой в пакет вместе с остатками харчей. Маршрут прогулки выбрал я. Потихоньку, почему-то в ногу, дотопали до старого Яффо и поднялись в крепость. Нам подмигивала набережная Тель-Авива и согревало дыхание веков.
"И мы с тобой пошли... Куда пошли?
Куда глаза глядят, но то и дело
Оглядывалась ты, как позади
Зловеще твое прошлое горело", - промыслил я словами Евтушенко.
На часах было два. Я не знал, отчего сильнее кружилась голова: от морского воздуха, флюидов старины или от карих очей Марии. Она лежала на спине и считала звезды, а я почему-то читал Дмитрия Кедрина:
"Глаза твои лгать не могут,
Как много огня теперь в них..."
Мария посмотрела на меня мокрыми глазами и вдруг пантерой впилась в губы. Мы покатились по траве.
- Не думай, я чистая, - простонала она, разрывая на мне рубашку...
О, что это была за ночь! Не хочу опускаться до описания подробностей, но за мои двадцать шесть лет я ничего подобного не испытывал.
- Спасибо, родный, тебе за все. Первая моя ночь в Израиле настоящая. Я же человек, человек, баба, - надрывно шептала Машенька.
Утром на рассвете я проводил ее домой. Она умоляла пожить с ней, пока не встану на ноги, но я, не побоюсь громких слов, почувствовал силу богатырскую и настроился на новые поиски работы.
- Машенька, я ухожу, но найду тебя обязательно, - пообещал ей, целуя.
- Иди, милый, будь счастлив, спасибо тебе великое...
Уже в автобусе, направляясь в Эйлат на свой страх и риск, я полез в карман за сигаретами и обнаружил триста шекелей. Возвращаться было поздно. Деньги очень пригодились на первое время, пока не устроился.
Но это не все.
Через полгода, поправившийся и немного разбогатевший, я вернулся в Тель-Авив. Переночевав первую ночь в гостинице, рано утром вышел на Алленби в надежде найти недорогой "схирут". Медленно читая вывески, наслаждаясь относительным бездельем, я продвигался в сторону шука.
- На ловца и зверь бежит, - вдруг послышался знакомый голос. - Митенька, родный!
Навстречу легкой трусцой бежала Марийка, гордо и осторожно придерживая солидный животик. Мы присели на первую попавшуюся лавочку.
- А я загадала, чтобы ни случилось, а пока тебя не побачу, до дому ни поиду. Ну, слухай сюда, милый, усю правду. Я, как от хозяина ушла, решила для себя: рожу еврейчика, умненького, да гарнесенького. Да спираль и вынула. А ты первый был после того, - она смутилась, - и последний. И "поймала" сразу. Спасибо тебе, родный. Та ты не бойся, мне ничого от тебя нэ трэба. Побачила и ладно.
Я оцепенел. Что делать?
Наверное, надо жениться. Пусть растет пацанчик на святой земле на радость своим родителям и как напоминание о той чудесной ночи, в которую он был зачат.
Примечание: данная история к личности автора никакого отношения не имеет. Все было рассказано ему самим Димой (по просьбе героя имена изменены).
ПРИКЛЮЧЕНИЯ КАРЛСОНОВ
"...И я был первый, на кого
Ты, убегая, в темноте наткнулась.
Я обнял всю дрожащую тебя,
И ты ко мне безропотно прижалась,
Еще не понимая, не любя,
Но, как зверек, благодаря за жалость ...."
Евг. Евтушенко
В 1993-м уже стало довольно опасно ночевать в одиночестве на первой попавшейся лавочке или под цветущим, благоухающим кустом в опустевшем скверике. Блаженный сон в "кущах" легко могли нарушить шляющиеся в поисках маргинальных развлечений новоприбывшие отморозки. Многие из них принесли в благоденствующий, полурасслабленный Израиль волчьи уголовные нравы и жестокие зоновские "понятия". Озверевшей кодле ничего не стоило кинуть на бабки мирно спящего бухаря, и, даже, самоутверждаясь, гнусно надругаться над несчастным - "опустить", а затем всем ликующим скопом помочиться на стонущую от боли и унижения жертву. Слухи о подобных бесчинствах новоявленных беспредельщиков быстро расползлись по относительно благополучному до сей поры Гуш-Дану и вызвали нешуточную тревогу среди разгульных, бесшабашных бродяг.
Во избежание нежелательных эксцессов (кто знает, с кем судьба сведет в босяцкой вольнице!) перешел свободный художник - поэт андеграунда, москвич Рома, на сепаратное существование. Сам кормился, сам резвился, по ночам где-нибудь таился, быстро мутируя из веселого, компанейского парня в замкнутого "западного" человека - эгоиста-эгоцентриста. Однако в силу вышеизложенных обстоятельств остро возникла у мятежного поэта конкретная проблема с постоянной ночевкой. Но Рома не растерялся - "ищущий, да обрящет", и обрел осторожный искатель тихую пристань.
Неподалеку от знаменитой "таханы мерказит" стоял старый "доходный" дом, душные однокомнатные квартиры-клетки которого сдавались неприхотливым олим-одиночкам. Обитатели дома, как правило, работали сверхурочно, и по возвращении сразу же тихо засыпали. В замусоренном подъезде двери не было, а лестница, покинув четвертый жилой этаж, выходила на открытую веранду-крышу с коротким, но широким, ветхим навесом. В углу двухметровым штабелем улеглись пожелтевшие от времени и от ночного энуреза прежних владельцев-алкашей драные матрасы, валялись поломанные столы, стулья и, почему-то, вполне пригодный столярный инструмент.
"На бесптичье и ж... соловей!" - мелькнуло в напряженном лихорадочными поисками мозгу обрадованного Ромы, когда он, ведомый поэтической интуицией, обнаружил это милое местечко. Ночью прохладно, никто, по всей вероятности, не потревожит, опять же, совершенно потрясающая панорама ночного города - "андеграунд" на высоте, парадокс своего рода. В 12 пришел, выспался, в 6 потерялся, и - "гуляй, Вася!". По крайней мере, не мучиться жарким днем от сбивающего с ног недосыпа. Ассоциации с Карлсоном - пожалуйста, правда, вареньем добрая соседка не угостит.
Промышлял на жизнь Рома следующим образом: утром садился в автобус (не экономил, сохранить энергию важнее), доезжал до Рамат-Авива или до Рамат а-Шарона, и обходил богатенькие районы, азартно вымогая мелочь у сердобольных жителей сих замечательных мест. Увлеченно рассказывал о горе еврейского народа вообще и о своих надуманных страданиях, в частности. Впечатлительные, растроганные евреи подкидывали денежки, харчишки и шмотки, предлагали помочь с работой. Рома вежливо благодарил благодетелей, брал номера телефонов, конечно же, и не помышляя ими воспользоваться. В общем: "... роскошный мальчик, который ездил побираться в город Нальчик...", - как пелось в старой приблатненной песенке.
Личность беспринципная, зато высокохудожественная, Рома не гнушался иной раз и пару дней проальфонсировать за счет пожилой любвеобильной дамы, но постепенно охладевал к этому виду заработка. Так и жил бесцельно, аморально, однако в свое удовольствие, и совсем не стеснялся паразитирования на священном еврейском милосердии, а даже немного бравировал ускоренной и легкой адаптацией.
Скучно стало так жить Роме - поговорить не с кем: низкотребная шпана его утонченную натуру и скороспелые стихи не понимала - существование теряло остроту. Отсутствие свободных ушей расслабляло, и негативно влияло на вялотекущий процесс творчества. После непродолжительной самоизоляции нашел себе Рома подходящего товарища в лице доктора Семы. Познакомились случайно в магазине, сразу вычислив общую страну исхода. По такому случаю распили бутылочку, и разговорились.
Сема Сырник - врач-терапевт, год в стране, полгода непонятно где - то на улице, то в каком-то позорном общежитии - история обычная. Приехал из Сибири, после института служил в армии, где и остался бы, наверное, если бы не выкинули с треском за драку. Однажды, во время дружеской офицерской попойки, предложил ему такой же недавно испеченный "летеха":
- Ехал бы ты, Творожок, к своим жидкам, здесь тебе продвинуться не светит. А там в люди выйдешь! - пожелание беззлобное, но факт антисемитизма возмутительный.
Осерчал Сема, и въехал беспардонному офицеришке в морду - перелом челюсти, сам же и лечил, жалоб не последовало, вроде обошлось. Но вездесущее высокое начальство вычислило, и рассудило иначе - попрощался гордый Сема с погонами.
Служба наложила своеобразный отпечаток на "изысканную" лексику доктора, речь сквозила неожиданными армейско-канцелярскими оборотами. Так, вместо "лапша", Сема говорил "макаронные изделия", сигареты упорно именовал "табачными изделиями", вместо "есть", утверждал "имеет место быть", в "мисрад клиту" ходил "на предмет выяснения", а добил тонко чувствующего язык поэта андеграунда окончательно, назвав крышу "местом временной дислокации", однако остался ночевать с нескрываемым удовольствием. Зарабатывал на прокорм Сема нечастыми "такелажными" работами на шуке Кармель и мечтал о ришайоне, палец о палец не ударяя для получения оного. Был скромен в быту, немногословен и чуточку примитивен, без полета творческой фантазии. Как собеседник - превосходен, потому что внимал с открытым ртом любой роминой ахинее. Образовавшееся содружество называл доктор "апикальным" прозябанием ("апекс" - верхушка по латыни, - авт.), и наивно балдел от собственного специфического остроумия.
Прожили ребята неделю душа в душу: встречались вечерами после дневных трудов праведных в законспирированном месте - "подмандатных" развалинах, подальше от вероломных бродяг, выпивали понемногу, а вот закусывали основательно. И подолгу беседовали, мечтали, и спорили, хорошо было вместе, интересно и весело. К полуночи потихоньку прокрадывались на ставшую домашней крышу, растянувшись на матрасах засыпали спокойно, не отягощаясь раздумьями. Чистоту блюли - для естественных нужд "имелись в наличии", по выражению Семы, пластиковые бутылки, окурки собирались в жестяную баночку, таким образом, следы пребывания ночлежников поутру исчезали вместе с ними. Хорошо было, пока не случилось нечто непредвиденное, из-за чего, собственно, и ведется этот рассказ...
Подрядился однажды силач Сема к знакомым русским ребятам в недавно организованную "фирму" перевозить мебель, на пару дней всего, вместо заболевшего штатного грузчика. Предупредил друга, что вернется богатеньким, и попросил не ждать на любимом месте, придет, мол, "домой" сам. Проишачил тяжело весь день, заработал неплохо, и возвращался в уже привычное "стойло" через старую "тахану мерказит". Голоден был, как жертва кораблекрушения на скалистом утесе среди бушующего моря, и мечтал лишь набить брюхо да выспаться хорошенько. И вдруг кто-то с разбегу уткнулся ему прямо в солнечное сплетение, причем весьма чувствительно.
Схватил труженик обидчика за костлявую кисть, тот приподнял голову, и увидел доктор перед собой взъерошенного подростка-заморыша в грязной майке и разорваных джинсах, какой-то "Гаврош" израильский прямо-таки. Гаврош, отчаянно вырываясь, истошно завопил по-русски (сероглазого блондина Сему в толпе с левантийцами никак не спутаешь):
- Пусти, козел!
Сема растерялся, и выпустил руку наглючего сорванца. При ближайшем рассмотрении заморыш оказался смазливой, но страшно тощей девчонкой лет четырнадцати, пришлось доктору проявить еще непозабытую галантность.
- Что случилось, милая девушка? Почему такие гонки? - улыбнулся доброжелательно, и перепуганная "пичужка" растаяла.
- От придурка одного убегала, - и тут же попросила, состроив умильную гримаску, - дай двадцать шекелей, если не жалко!
- Пойдем! - доктор Сема, о многом догадываясь по ее внешнему виду, властно приобнял девчонку за ссутулившиеся плечи, и повел в сторону ночного буфета. Там купил поесть, себе пива, новой подружке "колы". Присели на бордюр, и Сема лаконично, по-военному, начал "допрос":
- Имя, возраст, где живешь, почему здесь?
- Зовут Вики, мне семнадцать, а остальное тебя не касается! Хочешь - давай полтинник, все сделаю, что скажешь! - и затряслась, как в ознобе.
Слегка ошарашенный неожиданным откровенным предложением, и начисто его мысленно отвергая, Сема переспросил еще раз:
- А живешь-то, все-таки, где?
- А нигде! - с вызовом ответила Вики.
- Пойдешь со мной, с ночевкой устрою, - решительно заявил гуманист Сема.
Измученная девчонка безропотно подчинилась.
По дороге Вики упорно больше не разговаривала, а лишь тряслась, и пошатывалась от усталости. Пробрались тише мыши на верхотуру, а там встретил парочку обеспокоенный задержкой Рома, ночь уже, как-никак, полвторого. Увидев симпатичную, глазастую девчонку, явно повеселел, отвел Сему в сторонку, и, чуть заискивая, поинтересовался:
- На двоих? Она согласна?
- И думать не моги! Пацанка еле живая, пусть отоспится чуток, - подошел к поникшей, засыпающей стоя Вике и ласково, по-братски успокоил:
- Ничего не бойся. Вот тебе матрас, спи, утро вечера мудренее, завтра что-нибудь придумаем. Спи, малышка!
Вики упрашивать не было необходимости - упала на предложенное "ложе", как подкошенная. А уставшие друзья захрапели немного поодаль.
Вики проснулась незадолго до рассвета. В посеревшем небе угасали звезды, в душе угасала надежда на что-то хорошее. Вспомнила девчонка опостылевшую Самару, вечно издерганную, полупьяную мать, бросившего семью папу-еврея, приезд на учебу в Израиль, уютный интернат, первую "ширку", вольное житье на улице после побега от ставшего в тягость установленного распорядка, первое грехопадение за вожделенную "дозу", мерзость случайной подзаборной "любви", жестокие побои от клиентов-извращенцев, страшные "ломки", мелкое воровство по магазинам... Ох, паскудно, паскудно прошли ее последние неприкаянные месяцы. Жить совсем не хотелось, а тут еще совершенно незнакомые ребята бескорыстно приветили, не зная, наверное, что она такая дрянь. Стыдно, стыдно, лучше не жить! Доконала девчонку депрессия...
Поднялась она и пошла к невысокому ограждению. Наклонила непутевую голову вниз, посмотрела, представила - страшно, но кончать как-то надо, пришла пора, видимо, за собственные грехи с жизнью рассчитаться...
Судьба смилостивилась - чуткий Сема проснулся от девичьих тихих всхлипываний, и сразу засек Вики в опасной позе у края веранды. Стремглав кинулся к ней, схватил в крепкие объятия, оттащил в сторону, и дал легкую оплеуху. Девчонка завыла в голос. На лестнице послышались чьи-то осторожные шаги. Проснулся и Рома, мгновенно оценил обстановку, и предложил в темпе покинуть обжитое место во избежание предстоящих, по его разумению, крупных неприятностей.
Опоздали ребятки. На крыше появились незнакомые люди, к счастью, понимающие по-русски. Долго объяснять ситуацию не пришлось - один из "незванных гостей", Фима, на себе испытал все прелести бездомной жизни. Этот Фима проникся сочувствием и присоветовал поговорить с хозяином, мол, балабайт - мужик покладистый - возьмет только за месяц вперед, как раз вчера одна комната на третьем этаже освободилась. Квартплата была для ребят вполне приемлемой, заначка на черный день имелась, да и бродяжить, если честно, поднадоело.
Что же касается Вики, то, после лечения в соответствующей клинике, куда ее определил тот же сердобольный Фима, она взялась за ум. Иногда она со своим "хавером" - вполне нормальным парнем, кстати, фиминым племянником, - заглядывает к бывшим Карлсонам. О последнем дне на крыше она предпочитает не вспоминать, да и ребятки тактично умалчивают о темном прошлом бывшей наркоманки.
ФИАСКО И ПОБЕДЫ ЖЕНЬКИ -"МАРАДОНЫ"
Набирали лихой олимовский темп суровые и веселые девяностые. Кипел и сибаритствовал кикар Дизенгоф. В благоуханный летний вечер толпа, как всегда, разделилась по интересам, возрастным, временным (срок пребывания в стране), этническим и менее характерным признакам. Гуш Дан гудел, объедаясь фалафелем и мороженым, пиво и "кола" лились постливневым Аярконом.
Веселящаяся гоп-компания панков и претендующих на это высокое звание, а также примкнувшие бомжи сидели на дорожках тогда еще действующей "купат-холим" напротив заправки. Народ нервно обсуждал, где взять бабки на "Голду" для расслабухи и поднятия духа. Ораторствовал Женька-рижанин с погонялой "Марадона". Эта кликуха пристала к нему заслуженно за несравненное умение часами жонглировать пустой пластмассовой бутылкой. Марадона вещал хорошо поставленным актерским голосом (до алии он подвизался на подмостках одного из латышских театров, по слухам играл в труппе с самим Банионисом - хотя, если честно, не помню, чтобы этот знаменитый литовский артист когда-либо выезжал из своего Паневежиса для работы в рижском театре).
- Не родился еще в Израиле человек, который бы мне отказал в десятке шекелей. Это - моя страна и мой добрый народ, здесь всегда поддержат сирых и убогих, - бывший служитель Мельпомены иногда в быту поднимался до высокой патетики, наверное, в силу благоприобретенной на сцене привычки.
- Докажи, козел! - возопила панкушка-ватичка Лариска, выкатив коровьи глаза с поволокой и задергала от возмущения сочной ляжкой в перламутровых тайцах. Курчавый синеокий Женя начал импровизировать под битого зонами "пацана":
- Спокуха, дура, я сроду на фуфле не гнилил. Сейчас пойду и попрошу, только не знаю, как это будет на иврите.
Надо пояснить, что Женька великолепно знал английский и зачастую его использовал, не выучив на иврите даже "ани роцэ леэхоль".
Лариска, гнусно-загадочно ухмыляясь, что-то прошептала ему на ухо. Марадона пошевелил губами, запоминая, подтянул шорты и двинулся на "решительный бой" с богатенькими.
Фонтан музицировал, переливался и манил, обещая прохладу и отдохновение. Вокруг сидели респектабельные, ухоженные, прекрасно одетые старики - чуть потускневшее "серебро" Израиля. Они тихо, но увлеченно обсуждали политику правительства, зятьев, идущих в гору и перспективы алии. Иногда слышались восклицания на идише типа "аза юр аф майнэ сонэм" и "а глик гетрофен".
Марадона вклинился в толпу, четко обходя, как знаменитый "тезка", зевак и уютно устроился спиной к фонтану. Приняв позу хищника на охоте, он проникновенно всматривался в толпу, выбирая жертву.
Кикар медленно пересекал простой израильский супермен, высокий, осанистый, явно бывший генерал, с характерной щеточкой усов, в наглаженных брюках и без хамского изобилия золота. Марадона, как пантера, кинулся наперехват, по-рыцарски приземлился на одно колено, наклонил буйную головушку и, протягивая лодочкой давно немытую руку, трепетно произнес замогильным голосом:
- Адони, ани роцэ лимцоц!
Старички по одному начали медленно падать со скамеек. Услышавшие заявку пикейные жилеты оцепенели, напоминая экспонаты в паноптикуме. Экс-генерал стоически прореагировав на молодецкий наскок, быстро сунул Женьке в руку какую-то мелочь и пулей улетел с места благодеяния. Марадона же, гордо и величаво пошагал в сторону места базирования, пересчитывая на ходу честно заработанные деньги.
Первым делом он важно отчитался Лариске:
- Ну, что, крыса, убедилась? Ровно червонец и есть.
Лариска и наблюдавшие за набегом зрители катались по ступенькам в приступе истерического смеха. Победный рапорт не возымел ожидаемого действия. Женька недоуменно спросил:
- Ларчик, а почему мужик маловато дал, вроде, богатенький?
- Жека, ты, видно, плохо старался, профессионализма мало, - сквозь смех и сопутствующие пароксизму смеха слезы пробормотала Лариска и повалилась в изнеможении на спину. Народ лежал вповалку и тихо постанывал.
Когда Марадоне перевели его просьбу, истерика от огорчения была уже с ним. Он, как всегда, напился до анабиоза.
А, пробудившись поутру, Марадона прохрипел:
- Я вчера "косяка упорол", но сегодня реабилитируюсь - всех удивлю!
Мы потихоньку поднялись с нашего "стойбища" - ремонтирующегося со времен "мандата" дома и поковыляли на заветный, "медом намазанный" кикар. Солнце еще только начинало улыбаться бедолагам, но бдительный "с бодуна" Марадона засек по курсу рано открывшуюся итальянскую пиццерию.
- Вот их я сейчас и удивлю, - решительно пообещал он честной компании и потопал в сторону красно-бело-зеленого флажка над вывеской заведения.
Прошло около часа, мы заждались, муки становились нестерпимыми.
- Неужели потерялся, гад?, - засомневался рыжий "вожачок" Миша по кличке "летун" (очередная легенда: испытывал новую технику, покалечился, запил, выгнали, "алиировался"...
За скамейкой послышался шорох.
- А вот и я, - раздался знакомый до омерзения голос, - Что расскажу - вспотеете!
И наш герой поведал такую историю:
- Захожу себе солидно в этот кильдим, удивлю, думаю, макаронников своим оксфордским призношением, а они уж точно побалуют - на пузырь выделят и, вдруг... - Марадона сделал паузу и приложил указательный палец к распухающей на глазах переносице, - летит мне в роговой отдел кулак негодяйского размера, за ним - второй, два жлоба у дверей "грушу" из меня сотворили. Я падаю, закатываю, натурально, глаза, пускаю слюну и пену и начинаю помирать. А тут еще море крови. Как эти волки заметались! Я им разрешил себя откачать и потребовал возмещения, полицией пригрозил - шелковые стали. Накидали харчей в мешок и полтинник подарили, только умоляли не наносить им больше визитов. Короче, не я их удивил, а они меня, причем, крепко удивили.
И триумфатор Марадона выгрузил знатные трофеи. Наелись мы на три дня вперед. А полтинник, естественно, дружно пропили, хватило всем. Где Марадона - там удача! После чествования кормильца пошли обычные разборки с возлияниями и мордобоем.
Сейчас приключения в прошлом. Время все расставило на предназначенные судьбой места. Только неукротимый и неугомонный Марадона шляется, как Вечный Жид, по Гуш Дану, собирая мзду и удивляя незнакомцев своей экстравагантностью и оксфордским произношением. Свою житейскую позицию он комментирует так:
- Я - перманентный укор всем добившимся и благополучным, вот пусть и радуются, что даю им возможность сделать благо для горемычного!
А иврит Женька-Марадона так и не выучил...
|
