Памяти нежно мною любимых
Сигитовой Екатерины Митрофановны,
Петра Л., Олейниковой Юлии Фёдоровны
Серафима
– Ты ешь, Нюшинька. Кушай борщ. А то совсем худа. А я тебе што-нибудь расскажу пока.
– Расскажи, бабушка, как ты молодая была.
– А чего там? Молода. В деревне говорили: "Симка – девка красива растёт". А я про то не думала, некогда было. У пятнадцать годов осиротела я как-то разом. Мама с отцом пошли в лес и не вернулися.
– А как это так, что не вернулись?
– Кто его знает. Пора ягодна была. Могло быть, што и медведь задрал или ишо што...
– И что, их разве не искали?
– Да кто б там их искал. Поискали немного. Где там. Леса ни конца, ни края. Осталася одна. Хозяйство, корова Майка. Хороша корова, молошна. Я как продавать её потом вела, так она плакала. Земля – паши да сей. Куры, утки.
– Бабушка, а вы какие были, кулаки?
– Не, кулаками не были. Дом был большой, в доме бухвет был, шкап. И бедны не были.
– Значит, середняки?
– Наверно. Так вот, осталася я одна. Маня и Паша сёстры мои младшии, тогда ишо маленьки были. Надо их подымать. Ох! И трудно пришлося. Одиношинька на всём белом свети. Потом привыкла, приноровилася как-то. У калхоз нас тогда зазывали. И Сашка калхозный у мене был. Што-то как, навроди, любовь. А замужам оказалася за дедом твоим покойным.
– А почему?
– А никто не знает, как оно повернёт. Дед твой Павел, сам из бедных, батрачил у Лунинова. Лунинов – крепкий был хозяин. Да и рука ему лишня в хозяйстве не помешала б. Павел ему рассказал про меня, што, мол, Симка-сиротка ему наравится так, што и жанился б, а у ей, мол, Сашка калхозный. Ну, Лунинов ему и присоветовал: давай, говорит, укради её, да и делов. А в тот день собралися мы на вечерки в избе у одной бабки. Забегает моя подруга и шепчет мне на ухо, – тебя, мол, вызывают. Я обрадовалася, думала Сашка, выскочила на двор. А Павел ухватил меня, што и ухнуть не успела, на телегу и в поле. Там жаной ему и стала. Та и Павел понаравился мне. Так потом его любила, не скажу! А ревновала-то как! Красивый он был. Волосы кучерявыи пшенишнаи, глаза галубыи, высокий. Что и говорить. Он потом у заготконторе работал. То свинарка у его была, то ишо хто.
– Ба, а сколько тебе было, когда мама родилась?
– Только-только девятнадцать. Я как раз картошку окучивала и рожать стала. Слава тебе Господи, дед Павел подоспел да и свёз меня у больницу. Мамка твоя така махонька была: подуй – улетит. И всё ести ничего не хотела. Сидит, бывало, над кашей, сидит, а потом найдёт черненьку штучку каку в каше и говорит: "Не буду ести кашу. Это мухина лапка тама". Упёрта. Но сама умна из детей. Когда война началася, деда Павла сразу забрали. А их-то кормить надо. Председательша наша, така добра женшина, работу мне дала. А мама твоя оставалася с Митей и Варей за старшу у свои семь годков-то. И, поверишь, Нюша, я спокойна была, што и приглядит, и накормить не забудет. А как зима настала, зимы-то у нас в Сибири снежны, дитям валенки надо. Завезли тогда валенки у соседню деревню. Тамошний завхоз мне и говорит, – приходи да возьми валенки своим мальцам. Деревня та за пять километров от нашей. Пять туды та пять назад. А утром на работу поспеть надо. Вот и пошла я в ночь. Страху натерпелася. Тьма кромешна, волки, ни живой души, а дома дети одни. «Господи! – думаю, – спаси и сохрани, грешницу! Ради детей сохрани». Обошлося, принесла валенки.
– Бабушка, а у вас голод был?
– Да был, как не быть. Не такой, штоб мёрли, а был. Всё в еду шло: и очистки свекольны, и корни каки съедобны. Летом полегче было, – грибы, ягоды, яички птичьи дети в лесу собирали. А заместо картошки весной садили картофельну шелуху с глазками. Какой с того урожай? Никудышный. Да, Бог миловал, – война закончилася. Дед Павел, пропавши без вести ишо в первы дни, не пришёл с войны. Маня, сестра моя, вышла за военного. Он тогда служил на Западной. Вот она и забрала нас к себе.
– Ба, а правда, что на западной Украине бендеровцы жили и что русских убивали?
– Та бендеры они. Люди обнаковенны. Мы жили хорошо, нас не обижали. Там я деда Гришу встрела. И Сергунька родился.
– Ба, а насколько дед Гриша тебя моложе?
– А не знаю я, не помню. Кака тебе разница?
– Ба, ну скажи, намного?
– Намного. Не приставай.
– Ты, наверно, ба, красивая была, если дед Гриша на тебе с тремя детьми женился.
– Наверно. А мама твоя в школи сама лучша была, хорошо училася. Её ишо Хатенко называли. Фамилию ейну, значить, на западенский лад перекрутили: Доменьшикова – Хатенко.
– Ба, а у мамы женихов много было?
– Та не без того. Ей ли семнадцать, ли восемнадцать было, как замуж она надумала. Ох, и коленцы она тогда нам с дедом Гришей выкидывала. Кричала, плакала. А дед Гриша сказал, – нет и все.
– Чего?
– Как чего? Рано. Мы хотели, штоб выучилася она и не сидела век при свинях. А тот бендер, што за ней бегал, и теперя ишо там живёт, хозяйство своё водит. А она, вишь, – видна дама, директорша, папка твой.
– Бабушка, а мама говорила, что ты папу не хотела.
– Та чего ты?! Чего это не хотела?! Я сразу видела, што он хороший человек.
– Ба, а мама говорила, что, когда папа фотографию прислал, так ты сильно ругалась.
– Ругалася?! Так, сказала два слова. Так он жа прислал карточку, где он бритый наголо. Я и подумала: «Нашто моей дочки такой лысый муж? Та ишо и скалится. Несурьёзный». А потом он и сам приехал. Нина отписала ему, што, мол, мать против, так он и приехал. Знакомиться, значить. А от заезжих русских на Западной тошно не любили. Та кабы только та нелюбовь. А то ж, москаль, та ишо и за девкой приехал. Тот бендер, што за Ниной бегал, подстрелить папку тваво хотел, а папка твой его спугнул. Потом они поженилися, у Харьков поехали. А посля, ужо как осели, работу хорошу получили, так и нас с дедом и детьми забрали. Дом нам построили, вот этот самый. Не, я против тваво папки никогда не была. Сразу видела, што он хороший человек.
Беги теперя, гуляй. А я потом тебе ишо хлебца с маслицам и мёдом намажу. Ты у меня поправишься, мамка будет довольна.
Нина
«Здравствуй, дорогая моя сестра Нина!
Жду, не дождусь твоего приезда. Если всё хорошо, совсем скоро будешь у нас. Луис мой говорит, что пустят тебя, что нет у них причин не пускать. Жалко, что всего на три месяца. Но мы уж постараемся тебе всё показать, по Франции повозить. Луис предлагает на недельку в Бретань поехать. Сказочные там места.
Напиши нам, как всё получается с выездом. А я ещё позвоню на тот случай, если что решиться раньше. Напиши, как там мама. Скажи ей, что я с тобой им деньжат передам. Спроси, может, что купить надо такого, чего у вас там нет.
Приезжали ли дети на Степанову годовщину, пусть ему земля пухом. Ты уж успокаивайся как-то понемногу. Добрый был человек твой Степан, да ведь не вернёшь. Три года уже, как не стало его. Может, тебе и о себе подумать надо. Жизнь-то не закончилась. Ну да ладно. Это дело хозяйское.
На том прощаюсь, дорогая сестра. Прости, если что не так сказала.
С нетерпением жду твоего приезда.
Обнимаю крепко.
Варя.
Привет всем от Луиса».
Нина относилась к числу женщин самостоятельных, и до последнего времени жизнь свою считала, в общем-то, удавшейся. Будучи человеком настойчивым и вместе с тем дипломатичным, она всегда оказывалась на видных ролях, где бы ни работала, и прекрасно ладила с людьми. Три года назад Нина похоронила мужа. Тяжело переживая свою утрату, она с удивлением открыла для себя то, насколько на самом деле дорог и близок был ей Степан, тогда как лишению поддержки материальной в его лице она почти не придала значения. С удивлением, потому что при жизни Степана Нина находила ценным в своём муже как раз его высокое положение на службе и способность содержать семью на хорошем материальном уровне. Заметно постарев от частых слёз и чувства вины за всё сделанное не так и несделанное вовсе при жизни Степана, она часто повторяла, тяжело вздыхая и покачивая головой: «Боже мой! Только теперь я знаю, что не было у меня ближе мужчины, не было у меня ближе друга». И снова плакала, и снова причитала.
Время шло. К ней стали свататься местные вдовцы и холостые. Не смотря на свои шестьдесят три года и пережитое горе, Нина выглядела немного моложе своих лет, а по природе была женщиной обаятельной. Про таких говорят: "Согревает своим присутствием". Но тридцать пять лет, прожитые за одним мужем, побуждали её невольно пропускать всех претендентов через призму пережитого, сравнивая их с покойным Степаном. И то ли по причине многолетней привычки, то ли ещё из-за чего, а результат её размышлений всегда был одинаков – все проигрывали на фоне Степана, фигура которого теперь стала монументальной в памяти жены.
В первый раз Нина собиралась за границу. Трезвая мысль о том, что её, повидавшую виды женщину, теперь ничем не удивишь и тайное подсознательное чувство любопытства, смешанного с приятным волнением, время от времени сменяли друг друга. В секрете от всех, дабы не выглядеть смешно, она даже решилась пойти к гадалке за неделю до отъезда во Францию. Гадалка наговорила ей много всякого, но у Нины засело в голове одно: «Ой, наследство тебя ждёт голубушка».
– Нина! Нинуля! – прерывистым от слёз голосом повторяла Варя, крепко обхватив хрупкую, почти на голову ниже сестру. – Луис, смотри! Познакомься, это Нина, моя старшая сестра. Она мне почти как мать, столько в жизни для меня сделала. Я тебе рассказывала.
– Очень приятно. Луис, – проговорил с еле заметным акцентом и несколько натянутой улыбкой, протягивая огромную и пухлую, как подушка руку, мужчина лет пятидесяти пяти, с тяжелыми белыми мешками под глазами.
«Почки больные», – промелькнуло у Нины. Она его представляла совсем другим – таким себе элегантным французом с носом горбинкой и тонкими подвижными губами.
– Ну что? Луис, забери её багаж и скорее домой. Стол будет чисто французский. Я специально ничего нашего не готовила, чтоб тебе интересней было, – теперь Варя обращалась уже к сестре, – Сегодня отдохнёшь, а завтра поедем гулять по городу, по магазинам пошляемся. Ой, я так рада, Нинуля!
Насыщенные событиями и новыми впечатлениями дни летели с такой скоростью, что Нина не успевала ни осознавать, ни оценивать происходящее с ней.
– Сегодня у нас будут гости. Тебе понравится. Русские, так сказать, французы. Посмотришь на нашего брата, приехавшего сюда ещё пятьдесят-шестьдесят лет назад, – объявила Варя.
– Это ж по скольку им сейчас лет, если они так давно приехали? – смеялась, пожимая плечами, Нина.
– Та по скольку? Уж не девочки с мальчиками, чай поди-ка, – шестьдесят и выше.
«Обыкновенные люди, как все, – думала Нина, рассматривая гостей и только краем уха прислушиваясь к общей беседе, – эта вот светскую даму из себя строит, точно так же, как у нас на Украине жена председателя богатого колхоза, приехав в столицу. А у этих глаза почему такие грустные? Молчат и всё больше улыбаются, так, будто чего-то стесняются или виноваты в чем. А этот точно женихаться будет, глазки бегают, держится ровненько. Как парубок...»
– Вы, как будто, задумались о чём-то, – неожиданно прервал её размышления хрипловатый мужской голос, раздавшийся за спиной.
Нина даже немного дёрнулась.
– Да, нет. Так, отдыхаю. Общество приятное, – приветливо, но, не демонстрируя особого желания поддерживать беседу, ответила Нина, оборачиваясь к новому собеседнику с откровенно деланной улыбкой (теперь она не считала, что такая улыбка может обидеть, – здесь, во Франции все так улыбались).
– А я Вас сразу приметил. Хотите, я Вас сюда заберу? Выходите за меня замуж.
Теперь Нина уже посмотрела на своего собеседника взглядом одновременно удивлённым и оценивающим, слегка вскинув брови, будто бы смотрела поверх очков: «Прилично одет. Лицо – доброе, открытое. Скорее, старый, чем пожилой. С виду, крепкий. Но что это он такое говорит? Какой «замуж»? Впервые меня видит. Неужели в таком возрасте люди могут быть авантюристами?»
– Не буду Вас беспокоить. Я тут на листочке телефон свой запишу. Будет настроение, позвоните, – и он быстро сунул в руки, всё ещё не вышедшей из состояния недоумения, Нины маленький клочок бумаги.
«Как его хоть зовут? – посмотрела она на корявые буквы, – Пьер. Тоже мне Пьер, одной ногой в могиле, Господи меня прости. Пётр, значит, по-нашему».
– Нинуля, гости начинают расходиться. Пойдём проводим их немного да и прогуляемся заодно, – предложила слегка раскрасневшаяся от вина и суеты Варя.
Вечер был тёплый. А бесконечные огоньки маленьких ресторанчиков и лавчонок приятно развлекали своим разнообразием.
– Слушай, Варя, а этот ваш Пьер или Пётр, не знаю, странный какой-то. Он кто?
– Он – не странный. Чего ты решила, что он странный? Люди говорят, что он очень добрый человек, что жизнь у него была тяжёлая. Девять лет назад жену похоронил, а до этого восемнадцать лет она была в параличе на ноги. В специальный дом для таких больных он её не сдал. Все восемнадцать лет ходил за ней сам. Что успел на бизнесе до этого заработать, то и проживали. А потом больше не хотел жениться. Всё говорил, что не нравится ему никто. А чего ты за него спросила-то?
– Да вот, сама не знаю, как это понять. Подсел ко мне на минуту и замуж сразу предложил. Я подумала, – несерьёзный человек.
– Вот так да! Замуж?! Слушай, я так мечтала, чтобы ты здесь, со мной жила. А тут такая удача!
– Какая удача? О чем ты говоришь? У меня там дом остался, всё нажитое, дети, внуки, работа. Да и старый он для меня.
– А ты вот не спеши. Подожди, подумай. Завтра тебя в ЗАГС никто не ведёт. Повидайся с ним, присмотрись. Никто не знает, как оно повернёт.
– Телефон дал. Звони, говорит.
– Вот и позвони. Что с тебя убудет, что ли?
До отъезда оставалось две недели. Как всё это произошло, почему и что дальше? Нина и сама не могла себе толком объяснить. А может, и не хотела. Несколько дней назад они с Пьером-Петром расписались при условии, что он даст ей уехать домой, там всё собрать, приготовиться, продать дом, рассчитаться с работой и пр. Там же она планировала оформлять эмиграционные бумаги на окончательный выезд.
Петра нельзя было узнать. Он поправился, похорошел как-то, приосанился. А его всё еще голубые глаза, глубоко упрятанные под густыми седыми бровями, сияли счастьем. Ни на минуту он не оставлял свою молодую. Чтобы она не делала, он оказывался рядом, заглядывал ей через плечо и всё спрашивал: «А что ты делаешь?»
– Да что Вы, ей Богу, проверяете меня? Всё одно и то же спрашиваете, – отшучивалась жена.
Нина всё ещё чувствовала дистанцию и никак не могла перейти на ты. Да и, на самом деле, наверное, не могла она понять и разделить чувства своего нового мужа, его непреодолимое желание находиться с ней рядом, слышать её голос, наблюдать, как она двигается, укрывать её, как ребёнка, заботливо расправляя все бугорки и складки одеяла так, чтобы ни одна мелочь не могла обеспокоить сон его милой, задремавшей на диване у телевизора.
Потом он смотрел на неё, маленькую пожилую женщину, подперевшую во сне щеку аккуратно сложенными ладонями, смотрел на её морщинки и слегка заметные светлые усики над верхней губой, смотрел и старался не думать о том, что червоточило его душу всё последнее время, старался не думать о её скором отъезде. Каждый раз, когда он думал об этом, щемящая боль разливалась в его груди, обволакивая и сдавливая сердце.
– Петрусь, не переживайте. Я очень скоро приеду. Дом продам, соберусь и приеду. Да и мама у меня там совсем старенькая осталась. Не могу же я так и уехать, не попрощавшись с ней. Она этого не переживёт. Всего пол годика и я буду тут.
– Я знаю, я знаю. Если понадобиться, так и дольше буду ждать. Ты только точно приезжай. Ты же приедешь?
– Ну, конечно, приеду. А Вы должны держаться, следить за здоровьем, есть хорошо. Супы не забывайте себе варить. Варя с Луисом будут к Вам почаще наведываться.
Поехала Нина. Конечно, мучили её сомнения, – правильно ли она поступает, решив переехать во Францию. Тут всё своё, привычное, дети, мать, соседи, старые друзья: А там...? Но Петра обмануть она не могла и потому делала всё, как ему и пообещала.
Пётр, укреплённый теперь желанием во что бы то ни стало дождаться свою жену, не теряя формы, старался быть активным, посещал собрания русской эмиграции, содержал в чистоте и порядке квартиру, варил супы, как наказала жена, гулял на свежем воздухе. В общем – ждал. Варя с Луисом его не забывали. Иногда заглядывала к нему его дочь Полина. Между ними не было каких-то особенно близких родственных отношений, но после того, как отец женился, что-то вроде дочерней ревности или удивления побуждало её чаще навещать отца. Однажды, не удержавшись, она всё же спросила:
– Папа, а почему Вы решили жениться?
– Почему. Полюбил я её. Вот приедет она, – я буду такой счастливый.
«Полюбил, – мысленно повторила Полина, – Бред!»
Прошёл месяц, другой. Нина писала письма Петру, рассказывая в них всё подробно о том, как идут дела с документами на выезд, со сборами. Всё шло своим чередом, как и должно было быть. Но Петру почему-то всё больше казалось, что время идёт очень медленно, и что Нина не спешит к нему ехать. В такие минуты он всегда звонил к Варе с Луисом и спрашивал, не слышно ли чего нового от Нины, скоро ли уже. Варя его успокаивала, подбадривала. И он снова ждал. В русской общине стали ходить слухи о том, что Нина бросила Петра, люди сплетничали, что у неё там кто-то есть. Нашлись доброжелатели, что и Петру стали нашептывать. Не верил он, гнал прочь дурные мысли.
Наступила зима. Снова, как и в прошлом году, ходил грипп. На этот раз Петра не обошло. Он отлёживался дома. Варя забегала к нему помочь, прикупить продуктов. Приходила проведать и дочь.
– Ой, что ж это Вы, папа, так сдали? Похудели сильно. А что от жены Вашей слышно? Скоро будет?
– Точно не скажу. Варя, сестра Нины, говорит – скоро. Нина пишет, что уже почти всё оформила. Месяц-полтора и тут будет, – Пётр отвернулся от дочери, чтобы она не видела подступившие слёзы в его глазах.
– Да, долго, долго. А могла ж и не ехать. Люди вон любым путём за границей стараются остаться. Да и слыхала я, что есть у неё там кто-то.
Нина проснулась с тяжестью в голове: «Что такое? Давление что ли? Что-то снилось плохое... Да, точно, что зуб коренной у меня выпал. Дурной сон, дурной... О Боже! Петро!» Схватила трубку, стала набирать дрожащими пальцами код Франции, потом номер Петра: «Ну и что, что дорого. Только бы всё хорошо!» Телефон не отвечал. Позвонила Варе: «Варенька, сходи к Петру, проверь всё ли с ним в порядке».
– Нина, ты только не волнуйся. Пётр в больнице. Пока не ясно, что с ним. Дочка его нашла сегодня утром без сознания. Сейчас обследуют, – уже через два часа рапортовала Варя.
– Нина, он очень плохой. Был обширный инфаркт. Лежит в реанимации. Меня к нему не пускают. Дочка сказала никого к нему не пускать. Но я прорвусь – звонила Варя на следующий день.
Не прорвалась она. Не пустили снова. Так пробыли в неведении две недели.
– Нина, Нинуля! Он живой. Всё обошлось. Сам звонил сегодня. Снова за тебя спрашивал. Сейчас же к нему поеду.
– Петрусю, всё будет хорошо. Я только что говорила с Ниной.
– Да? Что она? Скоро? – еле слышно отвечал Пётр. И в его голубых безжизненных глазах блеснул едва уловимый огонёк надежды. А потом покатились большими каплями так долго сдерживаемые слёзы.
– Та что Вы, дорогой Вы наш?! Вам поправляться надо, а Вы – плакать.
– Я поправлюсь. Я поправлюсь. Ты скажи, – пусть поскорее.
Пётр, действительно, быстро пошёл на поправку. Уверенно ходил, чувствовал себя вполне окрепшим, и его готовили к выписке под амбулаторное наблюдение ближайшего медицинского центра. У Нины были уже билеты на руках. И через три дня Варя с Луисом должны её встречать в Аэропорту.
– Здравствуй, Нинуля, – и не выдержала, заголосила Варя, – умирает Петро, Нина! Инсульт у него вчера случился. Не дождался, голубчик!
Нюша
– Вот ты послушай меня, Нюша. Смотрю я на тебя, – лицо – просто ангел, иконы с тебя писать. А как грубиянишь матери! Хоть беги, не слушай.
– Вот и не слушайте, тёть Варь. И лицо вам моё тогда ещё больше нравиться будет, и дурного от меня не наберётесь.
Подобные ответы всегда ставили в тупик неугомонную тётку, исполненную искреннего желания внести и свою лепту в воспитание упрямой и дерзкой Нюши. Она не знала то ли ей сердиться следует, то ли принимать слова племянницы как шутку.
Нюша была в том самом возрасте, когда дети донимают родителей всеобъемлющим нигилизмом во имя нигилизма, необъяснимым упрямством и ершистой агрессией ощетинившегося котёнка. Ей было пятнадцать. И в этот период своей молодой жизни Нюша проходила первые уроки любви и разочарований. Относясь к числу девочек мнительных, она всё чаще обращалась к тому богу Справедливости, который, как ей казалось, живёт именно в ней, с одними и теми же вопросами: «Как же это возможно?! Неужели они не видят?! Неужели не понимают?! Почему они так жестоки?!...». Обременённой обидой на всех жестоких и непонимающих и ещё юной неумелой любовью Нюше не приходило в голову заниматься каким бы то ни было самоанализом. Кроме вопросов о человеческой несправедливости Нюшу волновал ещё один очень важный с её точки зрения вопрос: «Люблю ли я его?». Тогда как неоспоримый факт того, что она любима, не вызывал у Нюши никаких сомнений. Состояние этой своеобразной любовной прострации было оборвано двумя событиями, которые потом она отнесла к числу важнейших в её жизни, при воспоминании о которых у Нюши долгие годы подкатывал ком к горлу и сжимало виски.
Когда Нюшу впервые по-настоящему обеспокоила мысль о возможной беременности, было уже поздно. Заподозрив неладное, она была скорее удивлена, чем напугана и долго не хотела верить в то, что серьёзная и взрослая фраза «Я – беременна» может относиться к ней. На смену любовному азарту пришло состояние подавленности и растерянности.
«Нужно проведать няню», – не понимая, зачем на самом деле ей это нужно, говорила себе Нюша. Няня, бабушка Ира, не была Нюше родной бабушкой. Она появилась в их семье вместе с появлением Нюши на свет. Няня любила крошку горячей и слепой любовью так, как любит единственного позднего ребёнка уже отчаявшаяся было мать. Когда Нюша пошла в школу, няня переехала жить в маленький домик по соседству, тяжело переживая мысль о том, что не сможет быть теперь рядом со своей любимицей.
– Нюшинька, ты только не забывай меня, приходи. Пообещай мне.
– Обещаю, бабушка. Каждый день буду приходить.
И, действительно, каждый день по дороге со школы Нюша заходила к няне, рассказывала ей все свои детские новости, пила чай с мелко-нарезанными яблоками, заплетала няне тонкие косички из того, что осталось у той от когда-то густых смолянисто-чёрных волос. Иногда няня просила Нюшу сбегать в ближайший ларёк за папиросами. Она курила «Беломорканал». С рождения привыкшая к тому, что бабушка Ира курит, Нюша, не задавая лишних вопросов, c радостью бегала в ларёк, приносила папиросы и целовала старушку в щёку, вручая ей покупку.
– И не противно тебе меня, старую и прокуренную, целовать? – шутила няня.
– Нет, ба, я тебя люблю. А ты давно начала курить?
– Давно, Нюша, ещё в лагерях.
– Няня, а за что тебя в лагеря посадили?
– В лагеря отправляют. Да так, сказала плохое слово, и отправили.
– А перед тем кем ты была?
– Перед тем я была директором ресторана, а муж мой был инженером авиации. Он умер в тридцать пять лет от порока сердца. Потому и детей у меня нет.
Пожалуй, всё, что Нюша знала о прошлом няни, сводилось к этим нескольким фактам.
Нюша подрастала, незаметно перевоплощаясь из круглощёкой девчушки-прыгунка в высокую изящную девушку. Продолжая навещать няню по дороге со школы, что со временем стало для Нюши и устойчивой привычкой, и своего рода потребностью, она теперь рассказывала бабушке о своих любовных увлечениях.
«Да-да, проведать няню». Нюша не хотела делиться с няней своими невесёлыми новостями и всё время гнала от себя неотступную мысль о том, что надо что-то решать, что-то делать.
Стараясь отвлечься от тягостных и бесплодных размышлений, она вертелась перед зеркалом, примеряя то одно, то другое. Ей почему-то хотелось быть яркой и красивой сегодня. А может быть, за этим стояло подсознательное желание как-то скрасить бледность своего лица и, исхудавшую в результате постоянной тошноты, фигуру. Она остановила свой выбор на ярко-жёлтой блузе, такой яркой, что, казалась, уже нет ничего вокруг этого всепожирающего жёлтого. Долго потом состояние тошноты и желтая блуза были нераздельными спутниками в памяти Нюши.
Няня лежала в постели. Последнее время она всё чаще лежала и всё реже выходила на улицу.
– Нюша, детка, – спросила няня, – если я умру, ты будешь ко мне приходить на могилку?
– Перестань, бабушка, ты не умрёшь. Ты поправишься.
– Да-да, конечно, не умру. Но всё-таки, будешь?
– Во-первых, ты не умрёшь. А во-вторых, конечно, буду.
– Ты пообещай мне, Нюша.
– Обещаю.
– Вот и хорошо.
События, которые происходили потом, всецело поглотили девушку своей серьёзностью и значительностью. Теперь она не была уже прежней дерзкой хохотушкой. Два последних месяца превратили Нюшу в грустное молчаливое создание. А в глазах её появилось что-то такое, чего нельзя рассказать словами, но что приковывает взгляд собеседника и заставляет на минутку замереть.
– Варя, ну что делать? Ведь ребёнок же совсем. Школа. Я уже не говорю о том, что опозоримся на весь город.
– А что тут делать, Нина? Аборт, сама знаешь. Я уже говорила с одним гинекологом. Он сделает. Только тянуть нельзя. А что Степан говорит?
– Переживает. Вертится с боку на бок по ночам. Не спит. Сердечные пьёт. Нюша думает, что отец не знает ничего.
Как только Нюша рассказала обо всём матери, ей стало легче. Она перенесла тяжесть ответственности на плечи матери. И теперь мама и тётя Варя всё за неё решат и устроят. Но какие-то странные чувства не давали Нюше покоя. Что-то подобное она уже точно переживала. Давно, ещё маленькой девочкой, она не могла уснуть, обеспокоенная мыслью о том, что кукла Катя лежит теперь где-то в гостиной на полу и ей страшно и одиноко. Нюша спрыгивала с кровати и шлёпала босыми ножками по пупырчатому линолеуму туда, где ждала её кукла. Потом Нюша вспоминала о стареньком плюшевом мишке и думала, – как ему, наверное, обидно сейчас, что о нём забыли. И снова спрыгивала с кровати и шлёпала за мишкой.
Теперь, оказавшись, в положении, к которому, как выяснилось, Нюша была совершенно не готова, она жадно проглатывала весь доступный материал о том, что такое беременность, как она наступает и как проходит. Нюша всматривалась в картинки акушерских книг, пытаясь представить то существо, которое живёт в ней, постепенно превращаясь в маленького человечка. Именно в эти минуты у Нюши и возникало чувство, возвращавшее её в то времена, когда она вскакивала среди ночи и бежала за осиротевшей куклой Катей. Только теперь чувство необъяснимой детской тревоги преобразилось во что-то по-настоящему большое и болезненное: «Значит, через неделю уже всё будет позади, через неделю его не будет. И никто об этом не узнает. Никто не узнает, что я его не защитила. Ему там, наверное, хорошо, тепло, спокойно. И он не знает, что я собираюсь сделать с ним. Боже! Но это невозможно! А школа, а люди, а будущее?! Как же?!»
– Мама, я не пойду на аборт, – в Нюшином тихом голосе звучала та абсолютная недетская уверенность, которая делает бессмысленными все возможные попытки возражать.
Прошла зима. Нюша уже немного привыкла к своему новому состоянию и даже заранее точно знала, что когда она вернётся с прогулки, её снова будет тошнить. В городе немного посудачили и успокоились. В семье Нюши было решено, что после рождения ребёнка она поступит в медучилище (благо, аттестат о восьмилетнем образовании уже есть), а после будет подавать в мединститут. Виктор, отец ребенка, который был значительно старше Нюши и уже к тому времени окончил институт и получил свою первую работу, с нетерпением ждал, когда Нюша сможет переехать к нему.
Весна в том году была холодная и неприветливая. Но Нюше было хорошо. Она всё время думала о предстоящем появлении ребёнка и о том, как всё будет после. Когда зазвонил телефон, Нюша мыла посуду и напевала какие-то куплеты из Окуджавы.
– Нюша, это я, тётя Варя. Нюшинька, бабушка Ира умирает. Приходи, попрощайся с ней.
«Да-да. Бабушка Ира умирает. Это что значит? Я должна идти сейчас? Или завтра?». Впервые к Нюше были обращены подобные слова. Она много раз видела, как хоронят кого-то в кино, и как там убиваются родные. Она не любила похоронный марш за название.
Когда Нюша пришла, бабушка Ира уже лежала на столе под белым покрывалом с кружевами. Она выглядела так, будто спит.
– Умерла бабушка. Нюша, ты проходи, побудь с ней. Она до последнего вздоха всё тебя спрашивала.
«Я побуду с ней. А сколько я должна с ней побыть? И что я должна делать?», – Нюша не испугалась, но никак не ожидала, что бабушкины губы будут такими твёрдыми и холодными.
Только через неделю Нюша поняла: «Умерла бабушка Ира. Она так меня ждала, она повторяла моё имя до последнего вздоха. А я не спешила. Я могла прийти быстрее, я могла успеть. Мама! Мама!» И Нюша давилась рыданиями в подушку, её душили те слёзы горя, которые сжимают виски так, что, кажется, вены вот-вот лопнут от напряжения, после которых не становится легче, а воспалёнными остаются не только глаза, но и сердце.
Шёл тёплый летний дождь. Крупные капли играли с листвой старых яблонь в саду, густо обступивших маленькую уютную беседку. А в беседке, убаюкиваемый шелестом дождя, в коляске спал двухмесячный Павлик. Нюша и Виктор сидели рядом, покачивали коляску и любовались своим произведением.
– Ты знаешь, Вить, если б я только могла, – ну чтоб и здоровья хватало и в материальном плане, – я бы их много нарожала. Представляешь, шесть или семь деток, и все такие разные. Даже не верится, что мы можем, как волшебники, сделать целого человека из ничего.
– Фантазёрка ты у меня!
– Нет, я, конечно, понимаю, – учиться надо, на ноги становиться. Ну, вот если бы?
– Посмотрим. Жизнь длинная.
– Да-а-а. Никто не знает, как оно повернёт.
|
