-Ты нарисовал целый ряд картин, пока рассказывал, - заметил я.
- Да, - кивнул он. - Но все они без начала и без конца.
- Самая последняя имела конец, - возразил я.
- Да, - ответил он. - Но какой?
- Это был кусок жизни, - сказал я.
- Да, кусок жизни, - подтвердил он.
(Джек ЛОНДОН, ТРОПОЙ ЛОЖНЫХ СОЛНЦ)
“Махсом” можно перевести как блок-пост, или как КПП, можно придумать еще какое-то название, но все равно не удастся передать все, что всплывает в голове при слове “махсом”. За три года армии и за пять лет службы в резерве я наелся “махсомов” сполна. Я стоял на блок-посту в Газе, когда главным палестинским оружием были камни, а палестинской полиции не существовало в природе. Я истекал потом на “махсоме” в иорданской долине, когда столбик термометра подбирался к 50 градусам, а бронежилет, каска и ботинки “берцы”, казались изобретением инквизиции. Если на горизонте, возникала машина, приходилось трясти головой и тереть глаза, чтобы понять, что это не мираж, в плывущем горячем воздухе, между красными скалами Иудейских гор и синей гладью “Мертвого” моря.
Я торчал на КПП в Мардж-Аюне, в Ливане, на подъезде к штабу ЦАХАЛа в “зоне безопасности”.
Меня угораздило быть на “махсоме” под Шхемом, в 96, когда палестинские полицейские решили, что автоматы им выдали только для одной цели: убивать евреев и с воодушевлением начали палить в нашу сторону.
После вывода войск из Ливана, я попал на сборы, на “махсом” в деревне Раджар, половина которой была на ливанской территории, а половина на нашей, и чтобы попасть домой, жителям приходилось терпеть тотальный обыск.
Вот сейчас, на закате, я сижу на вышке, на крыше очередного “махсома”, над обложенной блоками палаткой.. В этой бетонной коробке, обмотанной маскировочной сеткой, вообще-то позиция снайпера, но снайпер у нас всего один - Санек, не сутки же, ему здесь сидеть. Вон он, внизу, как раз умыться выполз, после ночного дежурства. Санек еще на «срочке» в нашем взводе снайпером служил, именно он снес башку палестинскому полковнику, в 96-м. Тогда, мы все утро перестреливались с палестинцами, хотя за день до этого, вместе с ними, патрулировали и в перерывах пили кофе, а с утра - они вдруг взбесились. Наш комбат с палестинским полковником договорились, по рации, о встрече. Сошлись они, на шоссе, каждый нес белую тряпку. Палестинец приблизился и без разговоров всадил в батю полрожка, а Сашок снес “полкану” голову.
У бетонных кубиков, на дороге, Толстый, на “страховке” стоит, у Толстого, и кликуха такая, потому, что он на вид толстый. У него “будка” в каску не влезает. На самом деле, он не толстый, а здоровый, как бык. Вырастили это чудо в США, а в тринадцать лет перевезли в Израиль. Гирю- двухпудовку, купленную на “бухарском” рынке, он тягает играючи. Помню, еще когда мы срочную служили, махнули однажды в самоволку, в какой-то паб, в Нагарии. Сашок с одним гражданским девушку не поделили. Ну и пошло поехало, нас семеро, их человек десять. Зато мы два дня как из Ливана сменились, озверевшие все. Толстый их, как кегли, разметал, а затем и пограничный патруль, на улице, тоже. Мы тогда ели ноги унесли, километров пять через банановые плантации драпали, шарахаясь от сирен и мигалок полицейских. Сейчас Толстый студент, а заодно за сборную Тель-Авивского универа- штангу поднимает.
Перед Толстым, Ашер и Давид стоят, документы проверяют. Ашер на стрелковом оружии помешан, на пистолетах особенно. Вот и сейчас, у него “глок” сзади из-под разгрузки выпирает. Ашер на гражданке инструктором по стрельбе работает, два месяца назад мы на его свадьбе гуляли. Всем взводом скинулись тогда, на этот самый “глок”.
Давид, наоборот, оружие ненавидит, про таких говорят: “левее только стенка”. Он за мир борется, в движении “Шалом ахшав(*2)”. Говорит, если все территории отдать, войска убрать, сразу мир наступит. Правда, пока мира нету, приходится ему служить, с оружием в руках. Каждый раз, как мы на сборах встречаемся, он всех за мир агитирует. В гражданской жизни, Давид тоже студент, как и Толстый, только в Хайфском университете.
Перед ними длинная очередь палестинцев тянется, все с работы возвращаются. Вдоль очереди Ибрагим, со своей тележкой скачет, чай, кофе, напитки разные продает и бейгале(*3) на закуску. Оно ведь как бывает, “кому война, а кому мать родна”, вот он и зарабатывает на хлеб с маслицем. Нас Ибрагим любит, кормильцами называет, все норовит угостить бесплатно.
Теперь на другую сторону выглянем, оттуда движения почти нет, там Хаим с Лехой-Вурдалаком дежурят. Кликуха эта, к Лехе еще в Ливане приклеилась, он тогда только курсы санинструкторов закончил. На одной операции, танк на фугасе подорвался, водиле позвоночник сломало, а так как башня была в бок повернута, через задний люк его вытащить не могли. Пока командиры думали, Леха с водилой сидел, как мог пытался его вытащить, искуственное дыхание ему делал, но танкист все равно умер. Когда Леха вылез из танка видок у него был, доложу я вам! Глаза сверкают, морда вся в крови, вурдалак, да и только. Оттуда кличка пошла. Да и потом, приходилось Лехе кровушку чужую пить. Сапера, помню, одного после подрыва, откачивал, весь в крови перемазался, глаза дикие, но отстоял, прямо из рук у “костлявой” выдернул. Прибор у него такой был, искуственное дыхание делать, типа клизмы с раструбом. Так он, всегда сам делал изо рта в рот, не доверял прибору. Сейчас он фельдшером на “скорой” работает.
Рядом, Хаим стоит и молится, мне сверху видно, как он тихонько качается. Хаим религиозный, “датишный” по нашему. Не просто, а ультра-религиозный, кипа у него под каской черная, борода, пейсы, цицит(*4) из-под разгрузки свисает, детей уже пять штук “наклепал”, это в двадцать девять лет! Ему бы в ешиве(*5) учится, да государственные деньги проедать, но он хоть и “хареди”(*6), а работает в какой-то религиозной организации и на сборы армейские, каждый год ходит, как все мы. Только с едой ему тяжко приходится, кошерность(*7) у нас только формальная, на самом деле, в таких условиях, трудно кашрут соблюдать, вот и приходится Хаиму консервами из «сухпая» питаться.
Еще Петруха, командир наш, где-то внизу ходит, израильтяне его имя никак выговорить не могут, все коверкают - Пиотр, Питер. Они его, по- моему, боятся. Еще бы, два метра роста, сто кг мускулов. Петруха, вообще, чисто русский, православный. Он даже крест на шее носит, Хаим, как увидел, шарахается от него, как черт от ладана.
Служить нам здесь еще две недели осталось, до конца сборов. Мы - это отделение резервистов пехотной бригады “Голани”. Здесь - это на “махсоме”, у деревни Эйн Арик.
Вот и Сашок наверх карабкается, кончилась смена. Теперь, мое дежурство только ночью.
______________________________________________________________________
Ночь эту мне никогда не забыть. Сашка я сменил в десять вечера, все было как обычно. Внизу патрулировали Давид с Ашером. Луны не было видно, вокруг поднимался легкий туман. Я внимательно смотрел по сторонам, думая о том, как вернусь к жене с дочкой. Дочке уже исполнилось два года, а я все не мог осознать, что у меня есть дочь, я даже достал ее фотографию, хотя в темноте не смог ничего не разглядеть.
Этих двоих, на дороге, я засек метров за сто. Они шли не скрываясь, держа в поднятых руках документы. Один из них повторял слово “доктор”, “Не стреляйте! Нам нужен доктор!” громко кричал он. Как только я их заметил, я предупредил Давида и Ашера внизу.
Дальше все завертелось с бешеной скоростью. Один из палестинцев вцепился в М16 Давида, а второй выхватил откуда-то из-за спины пистолет и выстрелил Ашеру в лицо. Как Давид получил следующую пулю, я не видел, красная точка лазерного целеуказателя мазнула по подоконнику амбразуры передо мной и исчезла. Выстрел грохнул через мгновение после того, как я бросился на пол, с воплем “Акпаца!!!”(*8). Но было поздно, террористы уже ворвались в казарму, где спали свободные от караула. Внизу загрохотали автоматные очереди. Я лежал за бетонной стенкой, не зная что делать. От лаза вниз, и от пристроенной деревянной лестницы, меня отделяло два мера открытого пространства, красная точка гуляла на стене перед моими глазами, словно говоря “Давай, попробуй!” Внизу гибли мои товарищи, а я ничем не мог им помочь. Направив вниз М16 я сделал несколько выстрелов, в лаз, только чтобы показать, что я жив. Тут же грохнул ответный выстрел, на меня посыпались обломки стоявшей на полке “мотороллы”, сбив на пол фотографию дочери. Время замерло, я смотрел на медленно планирующую на пол фотографию и понимал, что ради этого маленького человечка, я не могу заставить себя бросится вниз и погибнуть вместе со всеми, не могу... . Из этого состояния меня вывел визг рикошетивших от бетонной стенки пуль, снайпер снова открыл огонь. Одна, ощутимо ударила в заднюю пластину бронежилета, но керамика выдержала.
Не помню, сколько времени я лежал там, плача и размазывая по лицу бетонную крошку. Давно исчезла красная точка на стене, смолкли выстрелы внизу. Наконец, на негнущихся ногах, я спустился вниз. В казарме стоял запах пороха, все было почти таким же, как полтора часа назад, кроме одного - живых там больше не осталось.
Я не помню, как я достал резервную рацию и доложил, как обошел всех, проверяя пульс, в памяти остался только вылетевший из тумана “хаммер” командира батальона, за ним переливались в ночи мигалки машин скорой помощи.
Моя жизнь остановилась на этой ночи. Я должен был погибнуть вместе со всеми.
Комбат облазил всю территорию и не захотел со мной разговаривать. Следователь военной полиции пялился брезгливо, как на дерьмо, хотя сам он, наверняка, рисковал жизнью, только за рулем, превышая скорость. Прямо - меня никто ни в чем не обвинял. Им все было понятно и так. Жена Ашера набросилась на меня во время похорон и исцарапала все лицо, комбат и остальные офицеры смотрели таким взглядом, что больше ни на чьи похороны я не пошел. Жена Хаима постоянно звонила мне и спрашивала, как ей теперь жить, с пятью детьми на руках, “Почему ты остался жив? Почему не он?” Однажды я не выдержал и расколотил мобильник об асфальт, прямо посреди улицы.
Было проведено расследование, о результатах, мне, естественно, никто не сообщил. Армия, вообще, забыла о моем существовании. Я начал пить. Спать я не мог уже давно, лица ребят мерещились мне на улице, в толпе прохожих, в стеклах машин. Меня уволили с работы. Затем, убежала жена, забрав дочку. Я пил все больше, потом ушел из дому, жизнь напоминала разваливающийся автомобиль, несущийся по откос. Не знаю, как я оказался в этом полуразрушенном доме, все что у меня осталось, это пол бутылки дрянной водки, да шестнадцатизарядный “иерихо 941”, зажатый в потной руке... .
________________________________________________________________________________
23.2.2004
Инспектор израильской полиции Моше Мизрахи встал “не с той ноги”, он всегда просыпался не в духе после ночной смены. На этот раз его разбудил запах горелого кус-куса. Жена умудрилась спалить его любимое блюдо! Мизрахи орал на жену, так что соседи начали выглядывать из окна, еще бы, эта дура совсем готовить разучилась.
Сегодня он опять работал в ночную смену. В его пятьдесят два года, эти смены выводили из равновесия, но что поделаешь. Мизрахи поцеловал мезузу(*9) на двери, поправил кипу, пришпиленную специальным зажимом к редким волосам и вышел из дому. Уже стемнело. Во дворе, за самодельным столом, пили “русский” сосед с друзьями. Самого Моше родители привезли из Ирака в младенческом возрасте, может поэтому он не понимал “русских”. Вообще-то сосед был нормальный мужик, работал водителем грузовика, но иногда на него “находило” и он одевал свою смешную майку, в бело-голубую полоску и напивался. Мизрахи с ним не связывался: во-первых, живет на той же площадке, а во-вторых, однажды, он видел, как сосед поспорив с Шаломом, с первого этажа, на пятьдесят шекелей, разбил об свою голову бутылку, без каких-либо последствий. Иногда к нему приходили друзья, всегда в таких же полосатых майках, один был без руки. Они сидели во дворе пол-ночи, пели какие-то грустные песни под гитару и пили. Пили они воду, зачем-то перелитую в бутылки из-под водки. В этом он был уверен, потому, что ни один человек не может выпить столько водки. Мизрахи поежился вспомнив, как на свадьбе у брата выпил аж шесть рюмок арака, и как ему потом было плохо. Из всех их песен, Мизрахи улавливал, только одно слово “Афган”. Он давно хотел спросить, что это значит, у патрульного Алекса, но все забывал. Наверное они бывшие участники какой-то рок-группы. А полосатые майки это их отличительный знак.
Приехав на работу, Мизрахи сразу попал в родную среду, шум, суета, крики и скандалы задержанных, все это было частью его работы. В кабинете напарник допрашивал , неопределенного возраста, наркомана. То, что задержанный кололся и нюхал, бросалось в глаза сразу, характерная худоба, постоянное хлюпанье носом.
“Присоединяйся” махнул рукой напарник, “как раз по твоему делу, тот труп, в заброшенном доме, помнишь?”
Парень монотонно бормотал, напарник записывал:
... я в тот вечер, как раз дозу вколол. Только кайф пошел, Хаджби-продавец ввалился, я ему уже кучу денег должен был. Он на меня наорал, потом избил, взять-то с меня больше нечего, потом нож достал, ухо мне порезал. Ну, я испугался, больно же, и сказал ему, что деньги "русский" забрал, который на втором этаже ночевал, я как раз видел, когда он к себе поднимался. Хаджби совсем озверел, потащил меня на второй этаж, дверь ногой выбил и как был с окровавленным ножом в руках, так и зашел. А там этот "русский" сидит: глаза горят, в одной руке бутылка водки, в другой ствол. Хаджби чего-то зарычал, а "русский" ему в башку бабахнул и все. Я убежал сразу, тупой я что ли....
а про татуировку.... Хаджби мне как-то, по обкурке, рассказал.... сам он поваром служил, в Тель-Авиве, но наколку "Голани" сделал, чтоб девчонкам на пляже заливать.... .
(*1) Голани шели - дословно переводится, как "моя Голани", как бы девиз служивших в
"Голани", оливковое дерево - символ этой бригады.
(*2) Шалом ахшав - левая политическая организация, требующая мира любой ценой.
(*3) бейгале - баранки.
(*4) ешива – религиозное учебное заведение, где изучают Тору.
(*5) Кошерность – иудаизм запрещает смешивать мясное и молочное, а так же мясную и
молочную посуду. Если это не соблюдается, посуда и еда является не кошерной.
(*6) цицит - Кисти с узелками, свисают поверх одежды у религиозных евреев.
(*7) хареди - ультра-религиозный
(*8) Акпаца - тревога (ивр.)
(*9) мезуза- это такая коробочка прибитая к косяку входной двери, с вложенной бумажкой, на которой напечатаны молитвы. Религиозные должны целовать её, входя и выходя. Народ эту процедуру несколько упростил: прикасаются рукой к мезузе, а потом к губам.
|
