Не с каждым приключается такая перемена: оказаться в чужой шкуре вместо собственного импозантного костюма. А тут - довелось. Было дело, жил на ДВ (на Дальнем Востоке, то есть) и спокойно выслушивал, как в транспортном средстве рабочий люд перекидывается шариками слов в такт плюханью средства по ухабам: на стройках китайцы, лес рубят корейцы, грязнули, тупицы, ворье поголовно, ни слова по-русски, зато в магазинах скупают товары, товары которых, которых нам мало, нам мало, нам мало, самим. Слушал молча - что объяснишь крикуну-пролетарию с непочатым средним? О социопсихологии тоталитарного общества с ним беседовать? Так ведь убьет. Решит, что оскорбляю и прикончит без сожаления.
И разговоры про кавказских торговцев, кровожадных и любвеобильных, тоже не вдохновляли на полемику. Неприятны были эти приезжие - ни с того, ни с сего взрывались криками на непонятном языке (и чего я такого сказал? да ничего не сказал). А эти их аддидасовские спортивные костюмы под телогрейками! Заступаться за них решительно не хотелось.
А потом был "боинг", два часа круживший над аэропортом Бен-Гурион из-за новоявленного вождя нации (как раз накануне нашего прилета партия "Авода" победила на выборах и Ицхак Рабин стал премьер-министром Израиля), непременно желавшего побеседовать с засевшим в боинговом брюхе знатным сионистом. А еще позже было чуть-чуть иврита и очень много работы.
Одними из первых выученных из-за частого употребления окружающими слов стали "грязные русские". Израильтяне из тех, что на вид поинтеллигентнее, не заступались. Перед приездом в Израиль я продал свой новенький костюм - и правильно сделал. Теперь я ношу линялую майку, джинсы и чужую шкуру. Я все еще китаец, но скоро дорасту до кавказца - озвученного персонажа любимой человечеством драмы под
названием "Чужой", никогда не исчезающей из репертуара театра имени Дружбы народов.
Между тем - крик: мы умные! Мы меньше вашего воруем! Мы из ванной не выбираемся! К чему все это, господа? Разве мы не сказали своего слова о нравах и облике чужаков, водившихся в покинутых нами степных просторах? Прошу в примерочную, господа, прикиньте на себя новинку сезона - чужую шкуру.
Наш жребий нелегок, а случай тяжел. Мы не просто чужие, не просто китайцы, которые поработали на стройке и вернулись за Амур, мы - двойники. Едва ли есть у человечества столь верный спутник, не разу не покидавший его на долгом пути сквозь века, кроме, быть может, страха смерти, как страх перед двойником. Некто вторгается в твой мир, присваивает твое имя и обличье и уничтожает все, что создано тобой. Да не будешь ты обманут благопристойным видом и сдержанными манерами, ибо боливару имени не снести двоих и вражда прекратится только с исчезновением одного из вас.
В Америке, как только пришелец шагнет под сень статуи Свободы, ему выжигают клеймо "чужак" и следят, чтобы оно было заметно издалека. В Израиле по нам проходятся то резцом, то фрезой и чем больше заготовка обретает сходство с эталоном, тем больше эта схожесть пугает станочников, тем ближе их кошмар - однажды обнаружить, что под фрезой, под смех заготовки, корчится эталон.
Посему наше желание обзавестись белой работой не самый страшный из грехов, хотя и это принимают близко к сердцу, особенно те, кто наименее преуспел в карабканье по ступеням социальной лестницы и кого мы оттуда скинем первым. Сефарды (выходцы из афро-азиатских общин) уже сейчас смотрят на нас косо - в предчувствии тяжелых времен (примечание 1997 года: проехали, те, кто внизу уже успокоились, теперь нас боятся как раз устроенные, преуспевающие израильтяне).
Они морщатся, когда мы к ним обращаемся - это нормально, что русский акцент раздражает людей, говорящих с арабским акцентом. Но когда сквозь акцент доходит смысл, они срываются в крик, ибо мы говорим "Страшись! Я двойник. Я выгоню твой дух из плоти, а плоть заселю своими взглядами, комплексами, вздором... Ты у меня от Пугачевой балдеть будешь!"
Ах, как это было упоительно - лететь на "боинге" не куда-нибудь, а на Родину! И как досадно было обнаружить, что бутерброды в зале аэропорта были единственным чудом, припасенным возвращенцу. Китайцу, переплывающему Амур, никто ни слова не говорил об Отчизне и стремился он, без всяких иллюзий и вариантов, на чужбину, за заработком, фетровой шляпой и офицерской шинелью. А тут - Родина! А раз так, что же странного, что мы и повели себя, как хозяева, вернувшиеся домой и заставшие там дальнюю родню, по-хамски переставившую мебель, засорившую ландшафт кактусами и вдобавок изъясняющуюся на тарабарском языке. Это в нашем-то Доме! Вот мы и уперлись руками в бока, вот и закричали: "Русскому - статус государственного!"
Волга впадает в Каспийское море, лошади кушают овес, дом там, где прошло детство. У кого из нас оно прошло среди пальм и плоских крыш, уставленных солнечными бойлерами? Выросшим среди березок и хрущевок не под силу представить дом свой затопленным хамсином аж до каменного пола и таким крошечным, что протяни руку за окно - и упрешься в иную державу. Посему кризис. Внутренний раздор и смятение. И адекватная реакция на фрустрационную ситуацию - крик "Даешь русскую партию!" (примечание 1997 года: есть такая партия! "Исраэль ба-алия" называется. Вы бы слышали, что про нее теперь говорят те, кто хотел, чтобы она возникла).
Обидно, конечно, что история ничему не учит, но не настолько, чтобы сердиться за это на Израиль. Ну, настрадались евреи сверх всякой меры, так ведь это из расчудесных российских писателей, а не из жизни, что страдания облагораживают. После страданий самое благотворное - дать кому-нибудь от всей истерзанной души, враз исцеляет.
И вообще, кто сказал, что еврей - не человек? И что ему чуждо человеческое? Более того, как всякому homo sapiens, ему не чуждо даже нечеловеческое. Был такой прискорбный случай в поднадзорной обезьяньей стае - пара сильных мужиков-обезьянов отгоняла свору слабаков от прекрасных дам, всячески ими помыкала и лупила почем зря. Тогда добрые дяди-ученые отселили угнетенных самцов в другой вольер. Тотчас у освобожденных выстроилась своя иерархия и второсортные мартышки принялись гонять совсем уж захудалых собратьев еще беспощаднее, к тому же домогались их сексуально - самки-то остались с силачами.
То же самое имеет место быть на зонах. Как только униженных и оскорбленных собирают в отдельный барак, они принимают за истину, что некоторые оскорбленные более равны, чем остальные. Евреи как собрались в Израиле, так и начали нары делить: кому верхние достанутся, а кому - место у параши. И кто верхние отвоевал, добром их тебе не уступит.
Время - самый лучший доктор. Потчуя нас старческим слабоумием, доктор Время исцеляет раны души. Он добр, этот доктор. Может быть, он даже не будет прописывать нам склероз. Два десятка лет в израильской палате и мы обойдемся без шокотерапии. Нас выпустят из отделения для буйных и мы начнем клеить коробочки и воспевать широту родных просторов - как те, что приехали раньше нас. Среди них теперь самые громкокричащие, самые сионистые те, кому на прежней родине, подловив на фарце, застукав на кустарных промыслах в особо крупных размерах, предложили выбор: сесть или получить израильскую визу и поработать ферментом, ускоряющим вялотекущее гниение капитализма.
На порядок ниже шумит славная плеяда бывших имперских жителей, которые спустя два десятилетия обитания в маленькой, но гордой стране никем, кроме как старожилами, не стали. А те, кто чего-то добился - лада с Богом, успеха в делах, не кричат. Зачем? Они знают секрет, нам пока, по младенчеству, недоступный: и мы когда-то будем старожилами.
И мы когда-то ужаснемся, увидев, как опасно похожи на нас новички, спускающиеся по трапу, поморщимся, разобрав сквозь акцент: "Санскриту - статус государственного!" и поставим фрезу, и включим станок, зная, что в конце концов сами в него угодим.
|
