Владимир Николаевич, Вы много лет жили в Европе...
-Я несколько раз был в Брюсселе, а в прошлом году и в Антверпене на тамошней книжной ярмарке (где был представлен, тем не менее, голландский перевод моего романа "Монументальная пропаганда"). Оба города мне понравились, как и вообще все европейские города, кроме, может быть, центра Франкфурта, а по окраинам и он хорош.
- Вы бывали и в Нидерландах.
- Бывал и не один раз. Издательство MEULENHOFF время от времени печатает мои книги, и к выходу их меня иногда приглашает. Голландия мне вообще нравится, а Амстердам особенно. Первый раз я приехал в Амстердам в 1981 году, еще не привыкнув к загранице, а здесь почему-то особенно почувствовал себя одиноким чужаком, от чего был излечен двумя русскими словами. Как-то утром в дурном настроении решил развеяться и пошел гулять по парку (в самом центре, не помню, как называется). В одном месте парк сужается и дорожка ныряет под пешеходный мостик, а на мостике – смотрю - во всю длину большими белыми буквами написано: ДИКИЙ ПСИХОПАТ
«Обо мне, что ли?» - подумал я и развеселился, поняв, что я здесь не один такой, судьбою заброшенный. В это время навстречу мне шел какой-то человек с таксой на поводке. Я проникся к этой таксе большой нежностью и нагнулся, чтобы ее погладить. А она тяпнула меня за палец. Хозяин, очевидно испугавшись возможных неприятностей, схватил таксу на руки и быстро от меня побежал.
Несмотря на укушенный палец, это еще больше улучшило мое настроение и вдруг все вокруг показалось мне родным и милым. Несколько раз в Амстердаме я выступал в довольно-таки больших аудиториях и в книжных магазинах и меня каждый раз удивляло, что здесь есть люди, которым мои книги зачем-то нужны.
Тогда русских в Голландии было еще мало, но русский язык как-то где-то звучал. Помню, мне мой редактор решил показать вечерний Амстердам и, естественно, не обошлось без прогулки по той части города, где девушки сидят в витринах. Когда мы проходили мимо какого-то заведения, к нам пристал зазывала, который сначала обратился к нам по-голландски. Мы шли, не отвечая. «Ду ю спик инглиш?». Мы промолчали. «Шпрехен зи дойч? Парле ву франсе? Парла итальяно?…». Я обернулся и сказал: «Мы говорим по-русски». «Ах, по-русски? - немедленно отреагировал он, – тогда до свиданья
Недавно один мой знакомый спросил меня, что в Голландии главное – сыр, селедка или электроника фирмы "Филипс"? Я сказал: еще издательство Meulenhoff, тюльпаны, велосипеды и сырая погода.
- И как раз начались дожди... Как-то в одном интервью Вы рассказывали о своем представлении о Родине, в том числе о Родине литературной. Напомните, пожалуйста, об этом читателям.
-Я человек смешанного происхождения. Мои предки по отцовской линии - моряки из Черногории, по материнской – местечковые евреи из-под Одессы. Сам я родился в Таджикистане, а потом с детства и до старости меня где только ни мотало. До приезда в Москву в 1956 году у меня не было ни одного места, где бы я жил больше шести лет: Душанбе, Ленинабад, Запорожье, Ставропольский край, Куйбышевская, Вологодская область, опять Запорожье, Польша, Харьков, Керчь. В Москве я застрял, до отъезда на Запад прожил двадцать четыре года и считал себя полноценным москвичом, тем более, что Москву, обойдя ее вдоль и поперек пешком, знал лучше многих тех, кто здесь родился и вырос. Я имею в виду Москву, какой я впервые ее узнал, то есть, примерно такой же, какой она была до 1913 года. Как раз при мне и с моим скромным участием (я работал на стройке плотником) она стала расстраиваться и переросла в чудовищный мегаполис, которого, по-моему, досконально не знает никто.
-Можно ли Вас считать писателем какой-то одной национальности?
-Я всегда считал себя россиянином и даже стопроцентно русским, потому что высчитывание процентов в крови дело пустое. Если считать состав, то во мне были три крови: русская, сербская и еврейская, а в 1980 году - была операция на сердце, во время которой мне перелили всю кровь. Теперь во мне течет немецкая, или турецкая кровь, или еще какая (я же не знаю, кто был донором).
Мои предки по отцовской линии - сербские дворяне, служили в разных флотах и армиях. Среди них были два русских адмирала и несколько генералов, были венецианские дожи, австрийские военачальники (один австрийский генерал во время первой мировой войны упоминается в "Похождениях Швейка", другой - Петр Войнович - был австрийским писателем и, наверное, считал себя австрийцем, а не сербом). Что такое национальность, никто толком не знает, поэтому человек должен считаться тем, кем сам себя ощущает. В связи с происходящим объединением Европы некоторые полагают, что всех жителей этого континента можно называть европейцами. Вот мне это подходит.
- Голландскому характеру близки путешествия, открытия...
- Среди моих предков многие были путешественниками и эмигрантами, я о них уже сказал. Мне тоже пришлось поездить. Сначала внутри СССР. За границей, если не считать моей армейской службы в Польше и 20-дневной поездки в Чехословакию, я не бывал и лет до 45 даже не думал, что это когда-нибудь будет возможно. Когда я оказался в Германии, мне было 48. На Западе я приживался долго и с трудом. А сегодня мне почти все равно, где жить. В Москве интересно, потому что в России происходят самые драматические события, но сидеть и писать все равно где. Я сегодня в Мюнхен езжу, как на дачу: сажусь в самолет и через два с половиной часа уже там. Тише и проще жить в Германии, но интереснее все-таки в Москве.
-Многие из нас с нетерпением ждут продолжения Ваших заметок в рубрике «О том, о сем»...
- «О том, о сем» я теперь пишу в своих субботних колонках в «Известия». Редакция предложила мне быть у них колумнистом, и охотно согласился, потому что хочется где-то откликаться на текущие события. И вот уже несколько месяцев шлю в редакцию эти колонки отовсюду, где я есть – из России, Германии или Америки.
- С Вашего разрешения мы познакомим наших читателей с одной из таких колонок в конце разговора. Владимир Николаевич, Ваша проза удивительно зрима. Расскажите, пожалуйста, а как Вы узнали о том, что Владимир Войнович – художник?
- Этой истории всего несколько лет. Так что художник я, можно сказать, молодой. Литература для меня - тяжелый труд, я пишу медленно, иногда с большой неохотой. Рисую быстро и, главное, испытываю удовольствие. Пейзажи мои навеяны впечатлениями от Франции, Калифорнии, Германии. Это вид из окна моей квартиры, этот парк, этот пруд, это все - Мюнхен. Как будто ухоженный крестьянский двор. Впрочем, все немецкие города такие: даже в центре невысокие дома, черепичные крыши.
-Вами создано немало автопортретов.
- Когда я начал заниматься живописью, все относились к этому несерьезно и отказывались позировать. Так что пришлось мне самому себе позировать. А потом уже и другие соглашались. В основном я рисую портреты близких мне людей: вот жена Ирина, дочери Ольга и Марина, друзья Наум Коржавин, Булат Окуджава, Елена Камбурова. Уроков я не беру. Думаю, что серьезно учиться мне уже поздно, а несерьезно - не стоит. Я и в литературе, можно сказать, самоучка. Моему поколению не хватало учителей. Хорошие писатели, кого мы могли бы теоретически «застать», такие, как Платонов, Булгаков, были нам, увы, неизвестны. Поэтому многие литераторы моего поколения учились у западных, более современных писателей. У Фолкнера, Хемингуэя, Сэлинджера. А другие, как Юрий Казаков или я, -- учились у старой русской литературы. Платонова я прочел впервые в конце 50-х годов, Булгакова - в 1967 году, когда первая часть «Чонкина» уже была написана.
-Что есть общего в Ваших живописных и литературных произведениях?
- Мне кажется, что-то общее обязательно должно быть и в написании книг и картин. Хотя в этих двух искусствах есть то, что резко их отличает. У меня книги поначалу бывают веселые, но обычно с грустными концами. В живописи гораздо больше оптимизма. Вся история Чонкина -- грустная, печальная. Кончается, правда, более или менее неплохо. Он остается жив, проходит через войну. Нюра тоже остается жива, но они так и не сходятся вместе.
-Какой могла бы быть судьба Ваших произведений, если б Вы не уехали?
-Моя судьба была прямо связана с тем, какая была здесь политическая обстановка. Мою судьбу решали ЦК КПСС, КГБ и я сам, этим двум чудовищам по мере сил сопротивляясь. У меня так жизнь сложилась, что я, несмотря на свои эмигрантские корни, люблю сидеть на одном месте, но все время путешествую. Идеального места для меня нет нигде. Но Россия, конечно, мне нужнее всех других стран, тем более, если есть надежда (слабая), что она когда-нибудь станет местом достойного существования человека.
-Позвольте мне привести один из Ваших последних текстов из рубрики "Пятничные заметки", которые публикуются теперь газетой "Новые известия". Тема животрепещет, а Ваш взгляд на происходящее интересен читателям. Благодарю Вас, Владимир Николаевич, за интервью.
Владимир ВОЙНОВИЧ, публикация из газеты "Новые известия":
...Не знаю, как кто, а я никаких практических надежд на грядущие выборы не возлагаю, и для волнения, охватывавшего, бывало, при первых шагах нашей молодой демократии, в моей душе места не осталось. За предвыборной гонкой слежу больше из любопытства, интересуясь не столько результатом, сколько тем, кто как будет бороться за мой одинокий голос. Так называемая партия
власти особо не борется. Она заручилась
поддержкой главного избирателя,оснастила себя мощным административным ресурсом и в борьбе с соперниками выглядит, как бронетанковая дивизия, выставленная против разрозненных кавалерийских отрядов.
Уверенная в грядущей победе, она предварительных
маневров не проводит, ограничившись прокручива-нием по ТВ рекламного ролика, в котором колосят-ся густые хлеба, мычат упитанные коровы и нерестятся жирные рыбы. Свиноматка только что опоросилась, лежит на боку и лениво похрюкивает, поощряя поросят, дружно прильнувших к ее сосцам. Они сосут мамашу интенсивно и громко, на фоне карты страны и под звуки госгимна РФ, а наше
ассоциативное воображение понуждает нас предста-вить себе, что эта свиноматка и есть наша Родина, которую мы, поросята, будем сосать, повизгивая и урча, как только рекламируемая партия одержит сокрушительную победу.
Правда, образ родины-свиноматки у начитанного человека может вызвать, нежелательные аллюзии и напомнить ему о судьбе Александра Блока,который, умирая, назвал Россию чушкой, слопавшей своего поросенка. Что с чушками в жизни, и правда, случается.
Однако, отойдем от образа в надежде, что Бог не выдаст – свинья не съест и посмотрим, а что же другие партии. Другие,не имея надежных ресурсов, вынуждены участвовать в теледебатах, носящих довольно странный характер. Чаще всего друг против друга выходят не хулиганы подобные Жириновскому, а тихие псевдосоперники, которые плохо помнят свои программы и не знают, в чем уличить стоящих напротив. Похоже, что кампанию свою они вообще начали без видов на выигрыш, а с какой-то побочной целью, вроде петуха из анекдота, бегущего за курицей в надежде, если не догнать, так согреться.
Что же до имеющих виды, то их программные цели разные, а реальные - все те же, что раньше: на очередные четыре года захватить побольше мест, обеспечить себе до следующих выборов спокойное существование с солидными зарплатами от государства, большими доплатами от лоббистов, со всеми привилегиями, включая депутатскую неприкосновенность.
Я не думаю, что, например, коммунисты всерьез надеются реставрировать советскую власть, а
партия жизни улучшить качество жизни. К программам, которые привлекают меня больше других, относятся, понятно, те, что сулят людям свободу, демократию и развитие гражданского общества, но в обещание построить в обозримом будущем великую Россию (если не считать признаками величия бомбы и ракеты) и показать нам небо в алмазах я, правду сказать, не верю.
Во-первых, политикам готовым действительно строить такое общество, надо для начала получить не пять-шесть, а все сто процентов голосов и своего президента, что им пока не светит.
Во-вторых, прежде чем построить, надо добиться мира в Чечне, покончить с терроризмом, с всесилием чиновников, с коррупцией, чинопочитани-ем, придворными интригами и сделать много чего еще. На этоможно надеяться только, создав независимый парламент, независимый суд, независимую прессу, зависимую от общества,вклю-чая Думу, правительство и президента. Достичь этой цели невозможно, не заменив честными всех нечестных бюрократов, милиционеров, прокуроров, судей, генералов, и, главное, самих политиков.
Но откуда же их столько набрать? Из народа? Так и народ тогда надо сменить на какой-нибудь другой, многовекового европейского воспитания. Когда-то, помнится, скептики говорили: с нашим народом разве коммунизм построишь? Вот и не построили. А великую Россию построить легко ли?
На канале ТВЦ в пятую годовщину гибели Галины Старовойтовой телезрителей, принявших участие в интерактивном голосовании, спросили, как они относятся к политическим убийствам. Как и следо-вало ожидать, большинство, 53 процента опрошенных, убийства подобные осудили. Но 35 процентов одобрили! И еще тринадцать процентов сказали, что им все равно. Увидев на экране эти цифры, я глазам своим не поверил. Я подумал, что если такой расклад мнений характерен для
всего российского общества, то тогда дело плохо.
Конечно, в каждом обществе есть свои уроды, которые не против убийства людей по тем или иным причинам или вовсе без оных. Но чтобы их было больше трети, а вместе с теми, кому все равно, даже почти половина, это уж слишком. Это значит что мы живем в обществе больном, диком, с пре-ступными наклонностями. С такими людьми не толь-ко что великую, а сколько-нибудь нормальную страну построить нельзя.
Разве что, как мечтали чеховские герои, лет через двести-триста. Тогда, может быть, мы и увидим небо в алмазах. А пока как бы не показа-лось оно нам с овчинку.
|
