Леонид Ольгин
Леонид Ольгин
Леонид Ольгин
Сам о себе, с любовью…Статьи и фельетоныЗабавная поэзия
Литературные пародииИ будут звёзды моросить..Путешествие в Израиль
Гостевая книгаФотоальбомФорум
Журнал "День"Любимые ссылкиКонтакты
 



Международный эмигрантский, независимый общественно - просветительский и литературный журнал «ДЕНЬ»

Журнал «ДЕНЬ» > Выпуск № 1 (12.01.2004) > ИРИНА ХРОЛОВА

написано: 2000 г. | опубликовано: 20.01.2004

 

Игорь МЕЛАМЕД

ИРИНА ХРОЛОВА

 

Дорогие друзья! Издательским содружеством А. Богатых и Э.РАкитской (Э.РА) подготовлена к изданию посмертная книга Ирины Хроловой «Я ЖИВА», (предисловие и поэму «Зеркало» из которой мы публикуем здесь. Тираж будет отпечатан на средства друзей автора. Всех, кто хочет и может принять материальное участие в издании этой книги, просим связаться с нами по адресу baemist@online.ru или по тел. в Москве 431-02-97 (издательство Э.РА, главный редактор Анатолий Богатых), 242-70-42 (Игорь Меламед, автор предисловия и редактор-составитель книги), 952-47-02 (Ирина Суглобова, подруга автора)

Ирина Хролова



Я ЖИВА


ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ


Обложка Эвелины Ракитской
Предисловие Игоря Меламеда

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Перед нами книга избранных стихотворений недавно ушедшей   из жизни Ирины Хроловой.

Широкому читателю это имя пока еще мало
известно,   хотя   тот, кто внимательно следит   за   литературным процессом   двух последних десятилетий, возможно,   вспомнит   ее
публикации   в   журналах «Юность»
и «Постскриптум»,   альманахах «Тверской   бульвар»   и   «Теплый стан»,   вантологии   
«Русская поэзия    ХХ    века»   (Олма-пресс,   1999).   Кому-то,   наверное,попадалась   и   тоненькая книжечка ее   стихов   «Если   можешь   –
воскресни»   (Москва,   РИФ   «Рой»,   1996, редактор Анатолий Поляков).

Хролова   совсем   не стремилась делать поэтическую карьеру, даже во времена,
когда стихи были намного востребованней, чем сегодня. Она, насколько я помню, всегда, и особенно в последние годы, чуждалась всяких
«тусовок»,   не   посещала литературных вечеров,   не   была,   что называется,   на виду. Доходило даже до того, что Ира   забывала придти   на   свое   собственное,   уже   назначенное,   выступление, подводя   организаторов   и   оставляя в   недоумении   собравшуюся публику.   

Она   твердо знала, что поэт –   это   тот,   кто   пишет стихи,   а не тот, кто становится «притчей на устах у всех».   А нынешние шоу-вумен от поэзии вызывали у нее содрогания.

Мы   познакомились   с   ней двадцать   лет   назад   в   общежитии Литинститута.   Наша дружба началась с моих   посещений   комнаты поэта   Юрия Юрченко, где Ира часто проводила время за пишущей
машинкой.   Там   ей   хорошо работалось,   несмотря   на   то,   что комната   напоминала   постоялый   двор,   где   множество народу
дневало,    ночевало   и   читало   вслух   стихи    и    прозу    под благодушным взором хозяина,   прогонявшего   гостей лишь   когда   к   нему наведывалась очередная возлюбленная.   

Ира была   старше   меня   на   два курса и на пять   лет;   обаяние   ее личности   сильно действовало на меня в ту пору.   Хролова   мало чем походила на типичную литинститутскую поэтессу. Ее суждения
о   людях, о жизни, о литературе поражали беспощадной точностью и бескомпромиссностью. Это было время, когда она начала писать
свои лучшие стихи, в том числе и цикл «Зеркало». Этот цикл или«поэма    в    осколках»,    как    потом    назвала    его    Ирина,распространялся по общежитию наравне с самиздатом,   без   имени
автора,    дабы    не   искушать   еще   не   утративших    ретивость комсомольских    активистов.   

Один   неосведомленный    стихолюб-однокурсник   в   разговоре со мной приписал   «Зеркало»   Арсению
Тарковскому.Читателю,   ожидающему от поэзии каких-либо   сногсшибательных новаций,   я   бы   не   посоветовал эту книгу.   Подлинная   поэзия
всегда преемственна. И формально, и содержа-тельно Хролова – поэт вполне   традиционный.   Ее учителями могут   быть   названы   ныне
всеми    «заезженные»   Ахматова   и   Цветаева   (ранняя).   
Более искушенный    читатель   непременно   отметит    влияние    Георгия Иванова,   которому посвящено, кстати, одно из ее стихотворений
(«Измеряется   вечность   не   мерою   смерти…»).   

От   Иванова    –лапидарность, фрагментарность ее стихотворений, их   обыденная,приземленная интонация, способность четко называть вещи своими
именами.   Но   сквозь   всевозможные   влияния   чудесным   образом прорывается   собственный неповторимый голос Ирины Хроловой.   И
подобная    оригинальность,   как   у   большинства    классических поэтов,    есть    не    столько    опознаваемый    ряд    особенных
стилистических приемов,   – эта оригинальность ощущена скорее   как душа того или иного стихотворения, цикла, книги, творчества   в
целом…

С   Георгием   Ивановым   ее роднит еще   и   присущий   им   обоим трезвый, лишенный иллюзий взгляд на действительность. Основная
тема зрелых стихов Ирины лучше всего формулируется ею самой:

Как мы все одиноки – вдвоем ли, втроем,
Если даже смеемся и песни поем,
Если искренне любим друг друга,

Как мы все одиноки и как мы нежны,
Как мы все никому никогда не нужны –
До гнетущего сердце испуга…

Многие    из    ее    поздних    стихотворений    ужасают    своей безысходностью. И все же в них порой вспыхивает   вера   в   то, что не «все бессмысленно и бесполезно», и тогда Ирина пытается «славить Свет», говоря о своей жажде жизни. В то же время   она полна постоянных предчувствий, что ее жизнь вскоре обор-
вется:

"По какой-либо там вероятной весне
У меня остановится сердце во сне…"

Это   предсказание, что часто случается только   с   настоящими поэтами, сбылось с буквальной точностью. Ирина Хролова   умерла
во сне, утром 8 апреля 2003 года, сорока семи лет от роду.

Игорь Меламед


*    *    *

Когда уже дышать невмоготу
И память осыпается, как сад,
И в темную глухую немоту
Глаза полубезумные косят,

И сердце, как лунатик, на карниз,
Выходит в ночь, не видя ничего,
И лунный луч, летящий сверху вниз,
Всем острием впивается в него, –

Я не боюсь безумия в себе:
Оно и милосердней и добрей
Везувия, горящего в судьбе,
Горящего все ярче и бодрей.



*    *    *

Я не знаю, зачем и куда
Я потратила лучшие годы…
У меня остается беда
Как единственный символ свободы.

Что же, милая, что ж, я не прочь.
Я тебя называю судьбою.
Не единую славную ночь
Проводили мы вместе с тобою.

Что любовники! – мало ли их.
Но коль скоро судьбой ты назвалась.
Мы по-честному: всё на двоих –
Поделили, что нам доставалось:

Что дарили, швыряли и что
Сами брали с ухваткою лисьей:
Жалость, нежность, осенние листья
И записки в карманах пальто.


*    *    *

Что же там остается за грешной душой?
Воровские объятья на койке чужой?
Едкий привкус любовного пота?

Иисусе Христе! Ты висел на кресте.
Ну так что же, и это – работа.

Помнишь, с уксусом губку подносят к губам?
Помнишь, тело и кровь предлагают рабам,
Чтоб они причастились блаженству?

Иисусе Христе! На какой же звезде
Погадать мне об участи женской?

Не гадать ни о чем. Не просить ни о чем.
Просто на полчаса прикоснуться плечом,
Опасаясь остаться навеки…

Иисусе Христе! Там, в твоей высоте,
Помолись о себе – человеке…



*    *    *

О Господи, оставь его, оставь,
Хотя бы не со мной – но где-то рядом!..
Но жизнь его несется, как состав, –
Лишь стрелочник его проводит взглядом.

Ах, стрелочник… да он-то тут при чем!
Он ни при чем… и все-таки повинен
В том, что состав на гибель обречен,
На полпути – на самой половине,

Когда земля, на миг сойдя с оси,
Вдруг полоснет, как бритвою по венам…
И ничего у Бога не проси,
А только смерти, легкой и мгновенной.



*    *    *

Что рождественские морозы,
Что январь, огневой и страшный, –
Я люблю тебя… без угрозы,
Без надсады своей вчерашней.

Тихо-тихо и жутко-жутко…
Так, как будто нет между нами
Ни малейшего промежутка,
Чтобы вклинилась боль иная.

Тихо-тихо и жутко-жутко…
Как за миг перед самой смертью,
В миг, где нет уже промежутка
Между плачем и тихим смехом.



*    *    *

Печальная блажь снегопада.
И тихая радость в душе…
Я тоже больна… Но не надо,
Не надо об этом уже.

Ты крикнешь мне через дорогу,
Нет – через судьбу – напрямик.
Все дальше, родней и дороже
Становится детский твой крик.

Любые сокровища мира –
Я все отдала бы тебе
За это огромное "И-ра-а!",
Сверкнувшее в снежной судьбе.

Но крик твой заносится снегом…
И оба с тобою спешим
Туда, где беседовать с небом
Возможно – в укрытье души.



*    *    *

Жалей других – живых и настоящих.
А я – своей бессонницей лечусь.
И глаз твоих, бездонных и манящих,
Я не страшусь, а значит – не лишусь.

Я призрак, я ночное привиденье,
Я маленькая внучка темноты.
Мной тишина и звезды завладели,
Мой слух внимает им… А ты, а ты

Жалей других: им не хватает света
И в ясный полдень. Полночь – их страшит…
И души их однажды сокрушит
Сияньем беззаконная комета.



*    *    *

Ноет шарманка, слезу вышибая,
В солнечной летней аллее…
Я неживая уже, неживая,
Что же меня ты жалеешь…

Только на юге такое бывает –
Зелень в сияющих пятнах…
Я неживая уже, неживая,
Разве тебе непонятно…

Солнце, кипящую зелень сжигая,
Мелко дробиться о крыши…
Я неживая уже, неживая,
Даже тебя я не слышу.

Тихо живу. Ничего не желаю.
Зелень увядшую глажу.
Тихая… словно вообще неживая.
Словно не жившая даже.



*    *    *

Я не умею любить вполовину.
Вот потому я тебя и покину.
Яркою, яростной жизнью маня,
Лучше бы ты не касался меня.

Так и жила бы – и глохла, и слепла.
Что ж ты меня возрождаешь из пепла?
Заново больно рождаться на свет
В мире, в котором тебя уже нет.

Свет мой единственный, сумрак осенний,
Я не прошу никакого спасенья.
Черт не поможет, и Бог не спасет.
Разве что быт, как песок, засосет.



*    *    *

…и мальчика, покорного раба,
Отталкиваю твердою рукою
Затем, что мне близка его судьба.
И не хочу смущать его покоя.

Он рвется в одиночество мое.
И ненавидит, плача, проклиная.
Но есть на свете женщина иная.
И я не в силах обокрасть ее.

Пусть имени не знает он пока
И думает, что нет любимой боле, –
Я знаю, что дает моя рука:
Свободу от меня, покой и волю.



*    *    *

Мне был февраль.
Прикрыв тугие веки,
Я слушала воронью перебранку
В больничном парке.

Строгий белый холод
Склонялся надо мной, скрипя пространством,
Безжизненно в плечо меня кусал
И вслушивался:

Я еще дышу ли?
И утверждал, что я сошла с ума.
Так шла моя тридцатая зима.
И я могла весны бы не увидеть,

Но, вопреки уколам и прогнозам,
Я говорила:
Я умру во Пскове,
Как я себе когда-то предсказала.

Но прежде – я должна туда попасть.
Я, может быть, вовек не попаду
Во Псков, а значит, смерти не увижу…



*    *    *

И за ночи бессонные
В койке белой, как агнец,
Отсыпаюсь бессовестно,
Позабыв про диагноз.

Врач смотрел меня голую,
Щупал, спрашивал, слушал…
Димедрольную голову
Я клоню на подушку.

Не отвыкнуть, наверное,
Мне от вредных привычек…
Я смотрю недоверчиво
На врачей и сестричек.

И губами усталыми,
Спотыкаясь на слове,
Я шепчу: "Это самое…
Я помру… но во Пскове…"



*    *    *

В окне палаты – тень куста.
И бабка, с детскою тоскою,
Не в силах наложить креста
К игле прикованной рукою,

На грудь, изрезанную вдоль
И поперек… Она не плачет:
– Ну, что же, Бог не уберег –
Пора и собираться, значит.

Мне тридцать лет. Февраль в снегу.
И я сейчас в безумье рухну,
Коль на секунду не смогу
Поднять дряхлеющую руку,

Сорвать с клейменой простыни
Ее истерзанную мякоть!..
Не плакать, Господи, не плакать…
О, только руку протяни!



*    *    *

…и тогда меня оставил Бог.
И душа металась надо мною,
Ударялась в голый потолок,
Забивалась в угол меж стеною

И окном: хрипела у стола
С затемненной лампою больничной,
Где седая женщина была
Белой, равнодушной и привычной.

И тогда, срываясь в дикий вой,
Над своею болью издеваясь,
Билась я тяжелой головой
В твердый валик серого дивана, –

Женщина прибавила огня,
Подошла и усмехнулась молча…
И душа опять вошла в меня,
На нее оскалившись по-волчьи.



*    *    *

матери

Когда изнемогает естество,
Бессильна плоть и беззащитен разум,
Спасает только кровное родство…
Ох, как не разорвалось сердце сразу!

Я вечно виновата пред тобой.
Я все твое несчастье понимала.
И все-таки великую любовь
Как должное в больнице принимала.

И всей твоей высокой доброты
Не стою я…
И это оттого лишь,
Что от отмщенья – ты и только ты,
Единственная ты – меня отмолишь.



*    *    *

1

Не оттого, что женщина больна
И выглядит беспомощно и странно,
Не по себе… И не моя вина,
Что в этом доме думаешь о страшном.

Но каково сюда идти с бедой,
Где все несчастье дышит и укором:
И пыль, и стол с нелепою едой,
С вином и пустяковым разговором.

И вот я пью проклятое вино,
С которым не бывает перебою,
И думаю о том, что все равно
Не перед ней виновна – пред собою

Затем, что я не в силах ей сказать,
Как душно мне, как эти стены узки,
Затем, что я не в силах развязать
Завязанный ее бедою узел.

2

Зачем я вернулась со смертной прогулки,
Условье игры безмятежно нарушив –
Чтоб снова, как дуре, застрять в переулке,
Тугую петлею сжимающем душу?

Что клетка для птицы? – зерном бы кормили,
Меняли бы воду, протухшую в блюдце…
Была я одною ногою   в могиле
Затем ли – чтоб заново в клетку вернуться?

Собака в ладони мне тычется носом,
И женщина плачет, и кошка мяучет…
Ну что же мне делать с проклятым вопросом,
Который и давит, и душит, и мучит!..



*    *    *

друзьям

Я так хотела вас не видеть,
Когда беспомощной лежала.
Вы не могли меня обидеть.
Но что-то, что-то обижало.

Теперь и помнить бесполезно.
Но все теперь мне стало ясно:
Незримая стена болезни.
Незримая стена боязни.

У вас в глазах такое было
Смешенье страха, боли, света,
Что я прощала вас, любила
И ненавидела за это.







Леонид Ольгин